На крупноформатных холстах изображены промышленные пейзажи, эмблематичные для Дзержинска – бывшего центра химической промышленности и родного города художника, хотя одинаковая степень общности их может связывать с любым индустриальным регионом: многим знакомы эти уходящие вдаль и демаркирующие пустоту вышки электропередачи, линии гаражей, заболоченные пустыри, заброшенные конструкции технократических амбиций (с такими же заброшенными лозунгами), паттерны окон однотипной застройки.

Слои облупившейся краски на стенах зала ожидания Peckham Rye вписываются в гамму с тусклой палитрой самих полотен – сизый, бледный зеленый и голубой, едва ли коричневый – каждый оттенок лишен интенсивности, как сила воспоминаний, растворяется под воздействием времени. Самое яркое пятно – разгуливающая по ландшафту одной из картин собака-индиго – оказывается частью реального этоса Дзержинска, где бездомные животные приобретают самые диковинные окрасы вследствие протечек на химических хранилищах.

На одном уровне с бликами обнаженных перекрытий сводчатого потолка, в вечернем свете напоминающих потускневшую позолоту забытых палаццо, закреплено семантическое ядро экспозиции – то ли кротовая нора, то ли портал или колесо судьбы, перемалывающее все знакомое и привычное в водовороте слияний (этот же символ в небе над перспективой города встречается на картине у входа в виде парящей угрозы для мира симметрии и линейности). Видимый скелет потолка также напоминает каркас опрокинутого корабля, ставшего ловушкой для зрителя, художественных работ и воспоминаний Отдельнова о родном городе. Внутри этой перевернутой действительности происходит типичный для вернисажей ритуал – публика перемешивается, делясь впечатлениями или обсуждая последние новости, однако для людей на платформе происходящее за окнами может показаться таким же gesamtkunstwerk, как мир снаружи видится из пределов экспозиции. Интеграция полотен в интерьер старого зала ожидания способствует многослойному восприятию, оказываясь чуть ли не основной особенностью всей выставки. Физическое и смысловое взаимодействие архитектуры и живописи настолько достоверно и даже не совсем ясно: что является дополнением и условием для другого.

В изображении знакомой среды, которая оказалась ненужной или недоступной, но продолжает существовать сама по себе где-то на периферии дезинтеграции, проявляются попытки отыскать индивидуальное положение в условиях “текучести времени”, свойственном современному миру быстрого обучения и быстрого забвения; при помощи художественного усилия актуализировать миф о вечном. Однако возможность ощутить включение в историю – это значит поставить себя в заведомо проигрышную позицию перед ее катастрофой.

На фоне обезличенных пейзажей Отдельнова иногда вырисовываются человеческие силуэты – не то полуоформленные тени, не то разбившиеся на точки фотографии в стиле газетной печати – снова призраки то ли из прошлого, скорее всего, настоящего и, возможно, будущего. Появляется фигура юного Отдельнова в школьной форме, его бабушки – работницы завода и основательницы “трудовой династии”, групповой портрет архетипичной захолустной шпаны. Персональное и локальное объединяется в совокупность метафор, окончательное понимание которой недоступно ввиду какой-то недосказанности или обособленности художника от теорий и законченных концепций. Опыт реконструкции в “Hometown”, выходящий за рамки конкретного места (пространства картин или экспозиции), превращается в куда более универсальную историю, где условие существования любого человека в современности сводится к глобальной неуверенности.