В Tate Britain снова в моде странность: две проходящие параллельно выставки — Эдварда Барры и Итель Колхун — создают неожиданный портрет британского сюрреализма. Не того, что про сны и лобстеров на телефонах, а остро социального, с привкусом боли, эзотерики и иногда сарказма.
Сюрреализм, как известно, искусство бессознательного. Но в этих двух залах он стал чем-то более осознанным. Барра и Колхун, каждый по-своему, использовали творчество как инструмент терапии, защиты, как вызов. И вот они, два запоздалых гостя карнавала, встретились в одной галерее спустя десятилетия после смерти.
Впервые за 40 лет в Лондоне — ретроспектива Эдварда Барры. Готовили её почти три года, и не зря: эта выставка не только «одного из самых интересных, но и неизвестных» британских художников, как любят говорить кураторы. Эдвард Барра воплотил в работах настоящий андерграунд еще до того, как направление стало мейнстримом.
Барра страдал от тяжёлых хронических заболеваний, не любил выходить из дома, но виртуозно погружался в чужие жизни — через искусство, музыку, через поездки. Во Франции Барра рисовал портовые городки. А Испанию обожал настолько, что выучил испанский и был абсолютно опустошен, когда в стране началась гражданская война. И, конечно, в США — большой ценитель джаза, Барра не мог не посетить место его рождения.
Акварели художника — не про «нежные полутона», это крик цвета и мрачный смех в лицо нормальности. Барра изображает кабаре и кафе, кладбища и подвалы, залитые войной улицы, населённые персонажами на грани реальности: солдатами-масками, скелетами-танцорами, проститутками, моряками — все они превращаются в его работах в демонов и призраков.
Если после испанской гражданской войны работы Барры стали мрачнее, тише, злее, то после начала Второй мировой он почти совсем перестал творить — те немногие работы, созданные в тот период, насквозь пронизаны ужасом и отчаянием. Но войны закончились, а веселье так и не вернулось — трагедия и разрушение сменились индустриализацией, депрессией и пронизанными тревогой пейзажами — горами и долинами с шахтами, заправками посреди полей.
И всё это — акварелью. Краски, которые обычно ассоциируются с романтикой и лёгкостью, у Барры становятся оружием. Он сам говорил, что живопись для него — наркотик. И не в смысле вдохновения, экстаза, а как медицинский препарат от постоянной боли.
Если Барра использовал искусство в качестве лекарства, то Колхун — как ритуал. Её выставка в соседнем зале — настоящая экспедиция по мирам. Родившаяся в Индии, выросшая в Челтнеме художница словно всю жизнь пыталась вернуться к утраченному сакральному знанию. Сперва — через академическую живопись, потом — с помощью сюрреализма и даже оккультизма.
В тридцатые годы Колхун вдохновляется Дали и экспериментирует с «двойным образом» — знаменитым приёмом, где один силуэт таит в себе другой. В её случае — часто это тело женщины, сросшееся с природным ландшафтом, водоросли, ставшие символами любви, и случайные отпечатки краски, превратившиеся в порталы в потусторонний мир. Но затем она уходит ещё глубже: в автоматическую живопись, спиритизм, алхимию, кельтские предания и эксперименты с жидкой эмалью (в поздние годы она капала жидкую эмаль на холсты и прослеживала за результатом).
Итель Колхун не столько рисует, сколько разговаривает с холстом или, если угодно, позволяет произведениям говорить через неё. Художница пишет эссе о каббале, изучает тантру, рисует с закрытыми глазами и создает собственную колоду Таро из абстрактных форм и пятен. Позже Колхун уезжает в Корнуолл, где впитывает кельтскую мифологию, «дышит» стоячими камнями и пишет сюрреалистические путевые заметки «The Living Stones». При этом продолжает выставляться в Лондоне, вести переписку с медиумами и колдунами.
Творчество Колхун — не про технику и стиль, скорее речь идет о погружении в определенное состояние. И в то же время её искусство неожиданно современно: гендерная флюидность, сакральная геометрия, деконструкция тела и идентичности — всё это кажется написанным вчера, а не в 1940-х.
Выставки Барры и Колхун — это попытка говорить о маргинальности, хрупкости, боли, сакральном и обо всём, что не помещается в учебники по истории искусства. Один — наблюдатель, другая — медиум. Барра — в клубах и на сельских дорогах, Колхун — в ритуалах и закоулках подсознания. У обоих острое чувство времени, только в одних работах фиксируется его гротеск, а в других — тайный смысл.
Он рисовал костюмы для балета и солдат в противогазах, она — алхимические диаграммы любви и страшных мифических существ. А вместе они — два полюса одной и той же реальности, что окончательно сошла с ума. И самое поразительное, что у двух художников много общего: оба были одиночками, не вписывались ни в какие группы, но оказались удивительно современными. И пока кто-то спорит, где заканчивается реализм и начинается сюрреализм, работы Барра и Колхун представлены в Tate Britain, разделенные смежной стеной, и смотрят на нас с грустной иронией.
