Творческий вечер с Владимиром Сорокиным в Лондоне состоялся в синагоге либеральных евреев, на сцене которой писатель появился на 30 минут позже (“Я еще никогда не читал в синагогах, хотя в католических храмах приходилось”). На отрывистую и размеренную, с обилием пауз и междометий речь Сорокина нужно настраиваться особо. В то же время она нагружает слова индивидуальным весом, когда предвкушаешь или домысливаешь, что упадет вслед за “немецкие железные дороги самые… эм-м…” в рассказе про резиденцию в Швейцарии, где родился замысел романа “Наследие”? “Медлительные”, “никчемные” или “негодные”? Оказывается – “трусливые”. Модератор встречи Юлия Таратута предупреждает, что “у нее много вопросов”, но задать она успевает пять или шесть – ответы занимают 50 минут при учете двух отрывков из “Голубого сала” и “Теллурии”, зачитанных автором.
@ustanka
Затем микрофон уходит бродить по залу, там несколько поднятых рук. Очередь вопросов выстраивается произвольно, при этом составляя некую логичную повествовательную цепочку из несхожих звеньев: предпосылки каждого интереса разные, они – личные, абстрактные или общественные; пару раз – праздные. Сорокин на все отвечает развернуто и терпеливо.
Дословное воспроизведение сказанного во втором действии, пожалуй, может позволить уловить характер писателя и встречи лучше дальнейшего описания, избавляя также, казалось бы, от неизбежного – вынесения субъективных и общих оценок. Поэтому представьте сами, как подскажет ваш опыт, свойственные таким сценам дрожащие голоса, ремарки, локальные вспышки смеха, шипящие возмущения микрофона, а также где, как и после каких слов Сорокин останавливался, подбирая подходящее продолжение, заполнял паузу междометием, пропадал и снова появлялся – уже с сюрпризом единственно правильного ответа.
@ustanka
“Наследие” – первая Ваша книга, в конце которой чувствуется какая-то надежда вопреки всему. Почему?
Мы все живы надеждой. Наш паттерн такой. Многие поколения россиян надеялись на лучшее. Если вы почувствовали надежду, значит – не я на что-то надеюсь. Мне часто задают вопросы о будущем России: “Давайте поговорим, Владимир, о будущем России”. Я отвечаю, что будущее России – это ее настоящее, а настоящее – ее прошлое. Значит, будущее России – это ее прошлое. Она этим живет многие поколения. Прервется ли? Хороший вопрос. Это разговор о надежде. Проблема гротеска в том, что он не может нарастать, сгущаться и длиться долго.
Меня зовут Антон, я большой поклонник Вашего творчества. У меня дома лежит издание “Очередь”, которое вышло в день моего рождения в 2003 году. Но я бы хотел задать вопрос о другом: братья Стругацкие в поздних интервью, несмотря на то что были состоявшимися писателями на тот момент, говорили о сожалении, что не ознакомились раньше с творчеством японского новеллиста Рюноскэ Акутагава. Посещали ли Вас подобные мысли при чтении какого-либо автора?
Ну да… Вы знаете, я не считаю Стругацких большими писателями. Они очень советские ребята. Помню, в одном интервью кто-то из них поведал, что в роман “Пикник на обочине” по настоянию цензуры они внесли 800 поправок. Они были готовы на компромиссы, поэтому выходило не очень.
Жалею ли я о чем-то? Я довольно поздно прочитал “Улисса”. Я был в восторге, но такие судьбоносные тексты, которые влияют на литературное пространство, даже не обязательно читать: они – в воздухе и влияют на нас. У меня не было зависти и по той причине, что мои университеты – клуб московских концептуалистов 70-80-х. Во многом Джойс и Хармс предвосхитили наш круг. Эти идеи были в культурном воздухе. Я понял, что этот роман написан, и, как некая планета, он создал притяжение, которое на всех повлияло. Но это не значит, что я упустил что-то.
@ustanka
Добрый вечер, Владимир. Вы читали отрывок из романа “Теллурия”… Когда и при каких обстоятельствах распадется Россия? И когда появятся Дальневосточная, Сибирская, Уральская республики? Спасибо.
Если б я это знал, то ушел бы в монастырь. Такие знания – невероятная ноша, ими обладают просветленные люди, которые на многие десятилетия удалились от мира. А мы, светские люди, можем лишь что-то угадывать. И если мне угадалось что-то в “Дне опричника” – это не значит, что у меня есть картина будущего. Писателям и поэтам иногда открываются какие-то образы, у нас есть некая антенна, которая может уловить вибрации, но не целое поле. Это как принцип неопределенности в квантовой физике: ты можешь либо знать место, где находится частица, либо знать ее скорость, но нельзя знать все вместе. Поэтому скажу вам откровенно: не знаю. И знать не хочу.
Владимир, скажите, эту антенну, которую только что упомянули, когда Вы ее заметили, как за ней ухаживаете и поддерживаете в рабочем состоянии? Практиками, субстанциями?
Хороший вопрос. Это было… 20 августа… 1982 года. Я проснулся среди ночи – накануне мы выпивали с друзьями по концептуальному цеху – и, как обычно бывает, пошел помочиться. Во время этого процесса я почувствовал: что-то выпирает. Я закончил процесс, вернулся в спальню, разбудил жену: «Ира, что-то у меня в левом подреберье». Она сказала: «Спи спокойно, это антенна». С тех пор и началось.
А на вторую часть вопроса ответьте, пожалуйста: как поддерживаете антенну в рабочем состоянии?
Ну я потребляю… жиры, белки, углеводы и алкоголь.
@ustanka
Владимир, добрый вечер! Что Вы думали о воспитательной миссии литературы, когда писали роман “Голубое сало”? Изменилось ли Ваше понимание после этого?
Я против воспитательной миссии литературы. Литература ставит вопросы. Это ее задача. Царапать сердце.
Здравствуйте, меня зовут Ирина, я – поэт. В 2019 году Российский союз писателей вручил мне медаль Анны Ахматовой за первый сборник. В 2022 меня отказались печатать; иноагентом не назвали, но сказали – сотрудничать со мной не будут. Я пришла сюда с вопросом к Сорокину 20-летнему: на чем базировалось Ваше бесстрашие тогда? Теперь Вы иноагент – на чем базируется Ваше бессрашие сейчас?
Во-первых, я не иноагент еще пока. Я несмелый человек. Просто творчество – очень сильный наркотик. Надо сидеть на нем, и тогда страх отступит.
Владимир, в чем сила?
В правде.
Здравствуйте, меня зовут Ребекка. Я – музыкант. В Ваших тестах сильно чувствуется музыкальный подход к слову. По аналогии с композиторами: чувствуйте ли Вы в начале то, что будет в конце, или форма развертывается в процессе?
Это разговор на отдельный вечер. Для меня музыка очень важна. Я сам поигрывал; моя жена Ирина преподавала фортепиано детям, а моя дочка Аня играет на альте и окончила консерваторию. Музыка – самое совершенное из искусств, все другие жанры – литература, живопись, кино – намного ниже. Мы все зависим от музыки небесных сфер, они в нас звучат, и мы должны их слушать.
Добрый вечер, Владимир. Меня зовут Ксения, я журналистка. Как Вам кажется, для писателя, эмиграция – благо или бремя? Думали ли Вы, что никогда не придется больше писать под небом Подмосковья, а придется писать под небом Берлина или другого города?
Это испытание. Мы жили на два мира до войны. А сейчас Подмосковье недоступно. Но все-таки судьба того же Набокова гораздо жестче. У них был one-way ticket. Было ясно, что Советская Россия – надолго, потому что это была модная левая идея. Ей были заражены многие западные интеллектуалы. Путинская Россия – не модная идея, а некое ретро, довольно унылое. Там нет новой энергетики. Они переживают и пережевывают прошлое. Есть надежда, что для нас – это не билет в один конец.
@ustanka
Здравствуйте, Владимир. Хотел задать вопрос о процессе: как Вы пишете? Выработалась ли у Вас какая-то система, свод правил, ритуалы? Как известно, Николай Гоголь не начинал писать с грязной головой…
Ритуал один: если роман пошел, то я стараюсь работать каждый день. С утра до ланча – не больше. Но – каждый день. Я не пишу запоем, как в молодости (“Тридцатую любовь Марины”, первую часть, я написал за три недели), – другая соматика, другая энергетика. Писательство – это работа лошадиная. Прозаики – битюги, которые должны вывозить метафизический груз, – его надо держать на плечах каждый день. Поэтому ритуал один. Суеверий нет, никаких особенно. Но я не работаю по воскресеньям.
Юлия Таратута: Спрошу Вас про Россию, пользуясь случаем. В одном из интервью Вы говорили, как однажды в Стэмфорде читали дневники русских офицеров, покинувших страну после гражданской войны, а между страниц в конце обнаружили веточку акации. Вы – сентиментальный человек? Была ли у Вас такая веточка акации?
Моя веточка – это протуберанцы воспоминаний. Они всегда со мной. Я вырос в Подмосковье и обожаю это место. Часто вспоминаю летнее, зимнее Подмосковье. Веточка со мной. У каждого из нас она своя. Один художник и эмигрант выразился, что ностальгию придумал КГБ. Я с ним не согласен.
