В классической пьесе Артура Миллера главную роль – американца итальянского происхождения Эдди Карбоне – играет звезда, актер Доминик Уэст. С первого же появления его на сцене мы понимаем: Эдди охвачен совершенно безнадежной истерической страстью, сперва привычно тайной, но раскручивающейся, как пружина или как барабан револьвера в русской рулетке (только в обойме не одна пуля, а все они на месте). Истерика как диагноз, а не пренебрежительное словечко из ниоткуда в никуда – в прямом смысле в гибельное ничто.

Если говорить о школе игры – то это такая невероятная олдскульная классика. Теплая и «ламповая». Кажется, что так уже не играют. Но вот же – играют! И зал в полном восторге сопереживает, непосредственно вскрикивает и ахает. Все два часа актеры существуют в высочайшем градусе напряжения, у них нет ни секунды, чтобы расслабиться. Кажется, что воздух гудит от напряжения, как трансформатор. Почти все актеры работают широкими сочными мазками, будто пишут неразведенным маслом.

Акварельная интонация тут подарена только одному персонажу – рассказчику, адвокату Алфиери (Martin Marquez), который нас и проведет по девяти кругам ада. Алфиери почти все время на сцене: то рассказывает, то сидит сбоку, наблюдая за собственными воспоминаниями. Он перетекает из настоящего в прошлое, как бесплотный дух, как грустный Чеширский кот, покрытый серебряной шерстью, и, глядя в зал, очень тихо, задумчиво, почти строго повествует трагедию семьи Карбоне.

Сюжет пьесы Миллера посвящен нелегальным итальянским эмигрантам в Америке. Об этом периоде истории написано множество произведений, и миллеровское – одно из самых ярких. Юная племянница Кэтрин (ее играет невероятной красоты юная Nia Towle) живет у родной тети и ее мужа, вышедших еще из старой волны итальянской эмиграции. И по мере того как девушка расцветает, дядя проявляет к ней все больше чувств.

Нет, Миллер не писал вторую «Лолиту», это совсем другая история, хотя написаны обе в 1955-м. И создавал он не бытовую, а остросоциальную драму, в которой предательство противопоставлено любви, жажда обладания – свободе, но еще и государственная машина – поиску общего языка между школьницей-отличницей американского происхождения и нелегалом-итальянцем. То есть порочная страсть дядюшки к племяннице по жене – не главное в «Виде с моста», хотя и составляет двигатель сюжета.

Этот Эдди – вроде как не соблазнитель, может быть, даже соблазненный этой цветущей молодостью, этими узкими запястьями, копной волос, сияющей улыбкой. Девушка, похоже, сама совершенно не прочь приобнять, схватить за руку, прижаться. Только ее движения продиктованы детской привычкой, а не пробуждающейся женственностью. Но с первой же сцены видно, как по-хозяйски дядя кладет руки на бедра племянницы, осматривая новую юбку, – жестом вовсе не отеческим. Мы сразу попадаем в уже сложившуюся страсть, развития не будет. Дальше продолжится лишь постепенное расчеловечивание, превращение одного порока в другой.

Доминик Уэст в спектакле – царь и бог, это настоящий бенефис, все играют про него и на него. Даже фонари светят, декорации выставлены – тоже будто бы для Уэста. Он подминает под себя пространство, как комбайн пшеничное поле, совершенно беззастенчиво и привычно. Короче говоря, портовый грузчик Эдди Карбоне похож на короля больше, чем на разнорабочего, может, он случайно попал в бедняцкую обстановку квартала неподалеку от Бруклинского моста. Трехэтажные небогатые дома с черными стенами окружают пятачок сцены, угрожающе нависая над такой же антрацитовой деревянной мебелью: стол, стулья, грубое кресло-качалка – трон этого кудрявого божка.

Уэст вытанцовывает свою роль подошвами грубых рабочих ботинок, каждым широким жестом, приподнятой бровью. Очень ярко, так что с последнего ряда балкона видно, очень экспрессивно. Трудно найти хоть что-то, оправдывающее Эдди. Его раздирают ревность, желание, ненависть. И, надо сказать, ненависть очень разнообразная: к юности молодого итальянца, к собственной надвигающейся старости и бессилию. Конечно, больше всего достается предмету его страсти. Удержать эту девочку, всеми силами, всеми средствами, привязать к себе, не дать уйти в собственную жизнь – вот мысль настолько же безбрежная, насколько и болезненная, которая заставляет Эдди совершать множество ужасных поступков.

Вокруг главного персонажа – целый хоровод разнообразных характеров. Племянница Кэтрин: о, эти глаза! О, эта улыбка, тонкие щиколотки, перехваченные ремешками старомодных туфелек по моде пятидесятых. Она еще даже не цветок, а бутон – крепкий и свежий. Рядом ее тетка Биатрис (Kate Fleetwood) – утомленный вид, унылый полосатый фартук, прилизанные волосы, мятое на подоле пальто. Почему? Почему она до такой степени не следит за собой, эта итальянская женщина в Нью-Йорке? «Ты не работала ни дня!», – раздраженно бросает ей муж. И, очевидно, врет: ведь это она вырастила девочку, пока он пропадал в порту и пил пиво с парнями, она тащила дом на те деньги, что он давал, крутилась из последних сил. Ладно, пальто старое, но отгладить его она могла? Нет, не могла: ей все равно, он же ее не любит! И она давно махнула на себя рукой, только покорно сутулит плечи, вытягивает шею и терпит, терпит, терпит, сжав губы в тонкую полоску.

В этот триумвират и вваливаются два родственника-итальянца. Усач, бодряк, миляга Марко (Pierro Niel-Mee) и блондин-красавчик Родольфо (Callum Scott Howells), который и становится катализатором истории. Молодой, живой, с резиновой подвижной мимикой (зал довольно хохочет над его ужимками) – как же нашей юной Кэтрин не влюбиться в него? Конечно, они так молоды и хороши собой, ни дать ни взять пара фарфоровых статуэток Пастушка и Пастушки. А тут роскошный дядюшка, которого все больше скрючивает от ревности (это не фигура речи, у Эдди-Уэста временами пальцы становятся, как когти).

Так они и кружат по огороженному черными стенами пятачку сцены, как по рингу. Тут и происходят как по учебнику поставленные сценические драки. Публика ахает в голос. Все окончательно валится в жерло ада в Рождество и сразу после. Вот Биатрис и Эдди снимают и упаковывают рождественские украшения, вроде бы заворачивают их в бумагу, но разговор между ними такой напряженный, что игрушки кладутся на стол и в коробку очень небрежно и… пластиково щелкают. При этом сцена обретает совершенно иной символизм: семейное занятие, которое должно быть полно тепла и уюта, превращается не в трагедию, а в обманку. На каждом шагу – предательство. Да, в самом настоящем евангельском смысле! Этот спектакль – совершенно библейски решенная история о предательстве и возмездии, о черте, за которую, раз перейдя, уже не вернешься обратно.

Если на стене висит ружь… ой, извините, телефон! – этот телефон должен ожить. Весь первый акт и даже начало второго он висит на стене мертвой черной коробкой, но вдруг высвечивается синеватым мертвенным светом. Эдди гремит монетками, а потом достает из кармана сверкающий кругляшок – точно один из тридцати серебряников. С этого момента его ноги загребают сцену, будто бы он идет по пустыне, обжигаясь о горячий песок. Скрупулезно следуя тексту пьесы, спектакль выходит на свой трагический финал, все больше ускоряясь в ритме. Можно было бы подумать, что правда восторжествовала, возмездие обрушилось на Эдди сверкающим клинком. Но нет – он просто умер. А нести страдание досталось опять его женщинам.