Если можно, начну с вопроса об академической музыке прошлого и настоящего. Есть ли для вас разница?

Композиторы сейчас другие, но это естественно – время другое, и они идут в ногу со временем. Во-первых, сейчас пишут при помощи компьютеров, всяких электронных приспособлений, которых раньше не было. Раньше писали ручкой на бумаге! А Римский-Корсаков, наверное, пером. Сейчас другое время, очень стремительное. И композиторское мышление другое. Мы это слышим в новых произведениях, которые звучат сегодня в разных залах Лондона.

Можно ли сказать, что музыка стала хуже?

Конечно, нет. Она просто совершенно другая. Раньше в каждом доме были радио, проигрыватель, и люди воспринимали жизнь ушами. Люди по-другому стали слышать, сейчас слушают глазами, потому что привыкли смотреть, ведь каждый с гаджетом.

Поэтому ли в выступлениях трио вашего есть некий театральный элемент?

Нет, у нас всегда была тяга к тому, чтобы дополнить музыку образами, усилить ее. У нас совершенно другое представление о театральности, чем это принято сегодня – это не костюмы, не мокрые платья – подобные ходы это просто бизнес, чисто чтобы продать. Для меня театральность – это жест, который усилит композиторскую мысль.

Допустим, Стравинский и его “Петрушка” – в исполнение хочется добавить какую-то лихость внешнюю. Вот Святослав Рихтер, гениальный пианист, один из лучших в мире, в начале своей карьеры очень академично внешне играл – “как положено”, ведь у нас в московской консерватории всегда было положено играть строго. Вышел играть Бетховена, так чего ты улыбаешься? Мы воспитаны были достаточно строго, поэтому, когда приехали в Лондон, все удивлялись и спрашивали: “Почему вы не улыбаетесь на сцене?” А мы просто не привыкли улыбаться, это была советская манера.

Трудно было переучиться?

Нет, мы не переучивались. Просто постепенно ярче проявилась наша внутренняя театральность. Однажды мы играли фортепианное трио латвийского композитора: у меня была большая пауза, чуть ли не страница, пока сестры играли соло вдвоем. И я подумала: будет уместно мне надевать перчатки. Это была музыка, которая могла бы звучать на домашних музыкальных вечерах, куда дамы приходили по-вечернему разодетые. Я медленно надевала перчатки, пока сестры играли, потом медленно снимала, а потом сразу вступала – и этот жест все помнят уже не знаю, сколько лет.

Вы давно живете и играете в Лондоне. Публика меняется из года в год?

Не везде. Какие-то залы имеют свою особенную публику, которая уже десятилетиями ходит на концерты, – так же, как в консерватории в Москве или в Петербурге. У них давно места свои, и, по-моему, их даже пускают бесплатно. В Англии потрясающие любители музыки, публика очень взыскательная и понимающая.

Подходите ли вы к слушанию музыки через личность композитора?

Конечно. 20 ноября мы будем играть редко исполняемое трио Богуслава Мартину. Это очень интересный композитор, который в сороковых годах жил в Париже. Его квартира располагалась в башне, под которой были городские часы – как Биг-Бен. И эти часы кое-где в его произведениях я слышу! Они били, тикали и вплелись в его музыку. А вот Рахманинов: его музыка – это природа, поля, это его Ивановка, имение под Тамбовом. А в музыке Шостаковича каждая страница партитуры – это просто фильм. Он же очень много писал для кино, у него зримая музыка. Если исполнители видят эти картины внутренним взором – то и слушатели тоже.

У вас были великие преподаватели в Московской консерватории. Как вы считаете, личность преподавателя, педагога важна?

Очень. Студенты-музыканты – они же чувствительные, просто так музыке не учатся. Поэтому каждый жест, каждое слово важны. Мой педагог в Караганде – выдающийся пианист Александр Кнауб, кстати, ученик легендарного Александра Гольденвейзера, – учил меня тому, что музыкальное исполнение – это живая речь, произношение. Да-да, в исполнительстве должно быть произношение, как у хороших актеров. Можно пианиссимо сыграть так, что люди на последнем ряду услышат.

Я читала, что ваша мама, когда вы ленились играть или не хотели, уставали, воспитывала вас исключительно положительным подкреплением.

Да, принуждения с её стороны не было, она не наседала на нас, скорее радовалась нашей даровитости. Она ведь и сама была артистична, но осталась сиротой в три года, жила трудно и у неё не было никакой возможности учиться музыке. В нас она вложила себя, для нее каждый наш концерт был праздником… Ваш вопрос напомнил мне наше раннее детство! Мы жили очень уединенно, скромно, в своем мирке. Я же из Караганды, это было место ссылки, там находился так называемый А.Л.Ж.И.Р., – и вот у нас в городе оказалось очень много замечательных русских интеллигентов, в том числе превосходных музыкантов мирового уровня, которые помогали нам учиться. Жизнь и труд этих людей, репрессированных без всякой причины, представляются мне просто героическими!

Как вам удалось покинуть СССР?

Альфия, наша младшая сестра, виолончелистка, оказавшись в Лондоне, попросила политического убежища. Нам с Эльвирой удалось уехать позже, когда началась перестройка. Первая уехала я, спустя семь лет.

Почему вы не попросили политического убежища втроем? 

Интересный вопрос. Для нас это была неожиданность – Альфия осталась спонтанно. Через полгода после ее внезапного решения у нас планировались гастроли в Италии. Которые, естественно, уже не осуществились. Это были времена застоя, время Брежнева, конечно, мы исчезли отовсюду: не только из концертных залов и программ, но даже из титров фильмов, программ. В то время система была железобетонная, мы и представить себе не могли, что она когда-нибудь обрушится или вообще исчезнет. Когда я смогла уехать из Советского Союза в Лондон, в качестве гарантий моего возвращения, оставили в Москве моего сына Мариуса как заложника. В Лондоне я начала искать пути, как вывезти сына в Лондон. У меня состоялась встреча с членами Парламента, которые мне помогли. В дело включилась и Маргарет Тэтчер. Очень помог Саулюс Сондецкис – прекраснейший музыкант, дирижер Литовского камерного оркестра, который много гастролировал за рубежом. Он включил семилетнего Мариуса в состав оркестра, ребенка с его детской скрипкой, и вывез.

Очень нервное было время, наверное?

Что и говорить! А когда приехала Эльвира, мы уже через месяц сыграли свой первый концерт-дебют на Southbank. У нас было очень много прессы – у меня огромный архив дома, целая комната. Мы тогда думали, что такой успех совершенно нормален, потому что мы так примерно в Советском Союзе и жили. А потом мне очень известный агент сказал: “У вас пиар был, как у Паваротти!”.  

Режиссер Берлин Иришев снял фильм «Сёстры Бековы: восхождение к свободе». Каково вам было смотреть кино про самих себя?

Я смотрела фильм как историю о каких-то других людях. Не о нас, не о себе. Я ведь вижу нашу жизнь не со стороны, а внутренним взглядом. Мне всё предлагают книгу писать. Мы с детства часто выступали во многих правительственных концертах. Брежнев, Фидель Кастро, Индира Ганди, которая нам брошки подарила, и многие другие политические лидеры – все они слушали нас.

Будете книгу писать?

Вряд ли. Книги пишут писатели, а я музыкант.   

Вам трудно играть втроем?

И да, и нет. Мы же прекрасно друг друга знаем и чувствуем. Мне иногда кажется, даже с чужими легче. Каждая из нас яркая индивидуальность, но втроем мы – как бы четвертое существо. Мне не нужно смотреть на сестер, когда мы играем: я их спиной чувствую, могу вступить, не глядя. Отсюда наша изумительная сыгранность, но она дается нам без трудностей.

А у вас есть какое-нибудь любимое дело, помимо исполнения музыки?

Я в последние годы вдруг поняла, что мне очень нравится преподавать. Раньше даже подумать об этом не могла. А теперь мне хочется открыть свою школу. Я очень хорошо чувствую детей, для меня каждый ребенок – личность. И я подхожу к каждому индивидуально. Конечно, это требует усилий, внимания и опыта! Детям музыка необходима не меньше, чем математика, а может даже и больше. Понимать музыку – это такое богатство.

Случается, что педагоги и родители принудительными методами отбивают у ребёнка всякое желание заниматься музыкой. Как провести грань между строгостью и принуждением?

Тактичный педагог и мудрые родители эту грань всегда чувствуют. Воспитание детей – тоже искусство. Ребенку нужна музыка, но и самому талантливому ребёнку свойственно отлынивать от учёбы! Это в природе вещей. Таково уж детство! И вот тут включается талант учителя и талант родителей. Не нужно слишком наседать на ученика. Заниматься можно и полчаса, но продуктивно, а можно пять часов сидеть за инструментом без всякого толка. Конкурс, соревнование для детей – мощный педагогический импульс: “Ой, он уже это играет, а я еще нет?!” Мы когда маленькие были и в разных комнатах занимались, попробуй замолчи, сестры высунут головы из-за дверей: “Чего молчишь?! Почему не занимаешься?” Атмосфера дома очень важна для ребенка.

А как вы относитесь к английской системе грейдов?

Да никак! Пусть будет! Всё хорошо, лишь бы на пользу шло. Я иногда посмеиваюсь над выбором пьес, потому что можно было бы и поинтереснее что-то найти. Но вообще считаю – пусть себе играют, это же цель! Тут ведь же цель поставлена! А это самое главное в жизни: чтобы цель была! И для ребёнка, и для взрослого нужна цель, маленькая или большая, на завтрашний день или на год! В Лондоне сейчас очень много путей для молодых людей. У нас было значительно меньше, но зато было четкое понимание жизненной программы: учеба, консерватория, аспирантура, солист филармонии – все. А сегодня у молодежи бездна возможностей!

И у одаренного ребенка получится все, только надо работать?

Этого слова лучше избегать. Работают взрослые. Стихия детства – игра. И ведь музыка – всегда игра. Но сущность любой игры – учеба. Скажешь: “Работай, занимайся!” – тут непременно возникает внутренний протест. Лучше сказать: “Что ты мне принес или принесла сегодня? Давай поиграем!” “Поиграем” – вот ключ к успеху!