На сцене молодая тоскующая женщина, которая из ХХI века глядит на своих пращуров в веке ХХ. Она мечется между прошлым, настоящим и будущим, будто бы растянутая на невидимом канате времени между прабабушкой, которую она никогда не видела, и собственной дочкой. Что там Гамлет со своей порванной нитью дней?.. В случае Машковой нить так и не порвалась, напротив: этот чудовищный канат тянется и тянется, четвертуя целые поколения. Семейная сага не стала историей, она существует прямо сегодня, сейчас, будто бы и не было этих ста лет.

История дневниковых записей охватывает почти всю жизнь Мелании Севрук: от гимназии-института до третьего ребенка. Рано осиротела, работала, влюбилась, пошла замуж за революционера, его чахотка, дети… Бесхитростные личные заметки женского дневника, откровенные настолько, насколько вообще могут быть откровенны личные хроники. Эти строки превращены в сценический текст. Час двадцать без антракта актриса мечется по крошечному пятачку сцены между натянутыми на струну белыми простынями, которые то срывает, то закутывается в них, то аккуратно развешивает вновь (“Раньше так сушили белье!”).

Эти декорации очень напоминают своей квадратно-простыночной геометрией оформление другого спектакля – “Матросской тишины” Александра Галича, знаковой постановки Театра-студии под руководством О. Табакова. Владимир Машков, отец нашей героини, играл в “Матросской” старого Абрама Шварца. Роль незабываемая, и в контексте сегодняшнего времени об этом спектакле вспоминать довольно мучительно.

Вообще, играть такой спектакль на полный зал эмигрантов – это удар «под дых». Практически каждый понимает, почему Миля так плачет, повернувшись спиной к залу, осознавая, что ей светит отъезд из России. Кстати, хорошо, что она плачет. (Потому что тем, кто не плакал – вообще обеспечено нервное расстройство). Сколько горя, боли и нелюбви, сколько потраченных сил и слез. «Умереть бы прямо сейчас», – срывается с ее губ. Какое количество зрителей понимает глубину ее отчаяния и усталости, неизвестно, но явно не один и не два.

Эта боль не инвентаризована, не пережита, не уложена в бархатную шкатулку, пахнущую лавандой, на долгие годы. Она не отрефлексирована, потому что невозможно отрефлексировать то, что болит прямо сейчас. Надо, чтоб зажило! Но есть одна очень важная вещь: несмотря на всю боль, “Надеждины” – это не разбирательство и не следствие, Машкова никого не судит, ни революционера-прадеда, ни столько пережившую прабабушку, и выводов никаких не делает тоже, не вешает ярлыков. И если уж совсем честно, “Надеждины” – не только (и не столько!) драматический спектакль, сколько психологическое аутодафе. Как если бы Гамлет в действительности вышел на сцену и рассказывал нам про то, как “сто тысяч братьев любить не могут”.

Возможно, мы наблюдаем рождение нового, очень болезненного жанра, выросшего из стендапа, как стендап в свое время вырос из варьете. Говорить о себе и о близких со сцены, не прикрываясь никакой защитой, требует большого мужества. Причем и от актрисы, и от зрителя: временами выдержать живой, не сыгранный накал эмоций очень трудно. И, кажется, так же сидели и слушали Вертинского зрители столетней давности:

“Мне так хочется счастья и ласки,

Мне так хочется глупенькой сказки

Детской сказки, наивно-смешной”.

Сказки нет. Не выдали. Есть суровая правда жизни. Помните, в голливудском “Ла-ла-ленде” Миа Долан (ее роль исполняет Эмма Стоун) сочиняет и играет моноспектакль о судьбе своей тети? Так вот, Машкова – такая вот Миа, только настоящая, и реальный мир вне декораций мюзикла оказался куда более жесток.

Надо сказать, прямых аналогий с сегодняшним днем мало, и это не портит спектакль, скорее наоборот: зритель сам в состоянии провести параллели. Вот, пожалуй, одна, важная: переезжая из города в город, Миля-Машкова надевает наушники и катит по дороге на велосипеде под… «Монеточку»:

“Сартр – это не всерьез, модернизма больше нету.

Не наврали про невроз этикетки сигарет, и

Я такая пост-пост, я такая мета-мета.

Я такая пост-пост, я такая мета-мета.”

Зал шевелится, выдыхает, чуточку оживает: необходимая передышка. Модернизма и вправду нет, мы такие пост-пост, мы такие мета-мета.

Иногда Машкова играет сразу нескольких персонажей, подыгрывает сама себе, облачаясь в черное кожаное пальто прадеда, но в основном ее устами говорит прабабушка. Прадед – записанный голос Анатолия Белого и черно-белый анимированный силуэт, проекция на белую простыню.

Интересно, что Машкова не очень внимательна к мелочам. Вот она держит керосиновую лампу “летучую мышь”: раскаленное стекло керосинки то прижимается к ее широкой юбке, то касается нежной кожи запястья. А потом она и вовсе вешает ее на локоть, точно дамскую сумочку.

Просто, очевидно, не детали быта волнуют ее. Все эти вещи: кожанка, кепка, пишущая машинка, бакелитовый черный телефон – все, что окружает Машкову, будто призраки, вместе с ней шагнувшие на сцену. Маленький скуластый Гамлет в венке Офелии окружен собственными предками. Вот он, плачет! Связь времен не порвалась, фибровый чемодан опять упакован и готов в дорогу.

Миля-Машкова прикрепляет на веревку кожаное пальто с алой революционной подкладкой и черный скромный сарафан, драпируя его белой простыней, как исподним. Перекидывает мостики от боли столетней давности до боли сегодняшней, не судит, но задает вопросы. «Моя дочь будет жить при счастье, правда?» – спрашивает она, оглядываясь на предыдущие поколения женщин своей семьи, невидимо стоящих за плечами.

“Я устал от белил и румян

И от вечно трагической маски.

Я хочу хоть немножечко ласки,

Чтоб забыть этот дикий обман”.

Ну пожалуйста! Ну пожалуйста, хоть немножечко ласки. Или покоя.

P.S. Спектакль идёт до 23 мая включительно в Лондоне, 25 мая будет в Аликанте, а 27, 29, 30 мая в Берлине. 

Фотографии Tatiana Gorilovsky