London Tide – не вещь в себе, он тесно связан с городом и его историей. К Лондону обращаются герои, почти молятся – ему и Темзе! – слышат их общее дыхание, то зловонное и опасное, то чистейшее и спасительное. На этой дуальности построен весь спектакль, он подчинен ей точно так же, как приливы и отливы подчинены лунному ритму.

Огромный девятисотстраничный роман тяжко переливается через авансцену, затапливая собой весь зрительный зал, и дальше движется через двери театра на улицу, встречаясь с тяжелыми водами Темзы. По воле случая ли, географии ли, сцена параллельна реке. Река несет свои темные воды мимо театра, шуршит волнами.

Театральная Темза – это длинный люк во всю длину сцены, который подсвечен почти невидимым глазу мерцанием. Темза (в английском, кстати, это «он», Отец Темза) – главный герой спектакля. В нем гибнут, через него спасаются, он дарит надежду и радость, приносит горе.

Последний дописанный роман Чарльза Диккенса режиссер Йен Риксон уложил в три часа с антрактом. Сюжет претерпел некоторые изменения (автор сценической адаптации Бен Пауэр), но осталось самое главное. Остался дух диккенсовской прозы, в которой есть место и отвратительной мусорной куче, жестокости, грязи, и чистейшей наивности, лиричности, романтике, которая, сверкая, затмевает собой нечистоты.

В сложном романе несколько сюжетных линий, а на первый план в спектакле выходят женские образы. Тут важны две истории любви, две женских судьбы, связанных одним загадочным преступлением: безымянным телом, выловленным из Темзы и названным ошибочным именем.

Белла Уилфер (Белла Маклин) и Лиззи Хэксем (Эмми Тредри) – это безусловная удача London Tide. Совершенно отличные друг от друга актрисы разного темперамента создают идеальный дуэт. В инсценировке романа несколько смещены акценты, она лишена оттенка диккенсовской назидательности в пользу человечности образов. Две драматургические линии переплетаются, как холодное и теплое течения.

Эта Белла – строптива и своевольна, но не жадна. Ее одержимость деньгами вызвана желанием помочь семье, которая еле-еле сводит концы с концами. Ее движения размашисты, золотистые волосы рассыпаны по плечам, а руки, как две птицы, то вспархивают, то, устав, присаживаются на тугой корсет платья.

И в пандан ей – нервная тонкая Лиззи с точными мелкими движениями, с двумя пучками на темноволосой голове, осторожная и напряженная, как маленькая лисица. Ею руководят любовь и ужас. Она бежит ото всех, при этом повинуясь, но спасает из пучины будущего супруга. Отринув страх, становится крошечной Афиной Палладой в сером невзрачном платье.

Ее брат Чарли (Брендон Грейс), в романе круто изменившийся из эгоцентриста, расчетливого себялюбца и карьериста в нежного, заботливого брата, – здесь показан юным, увлекающимся существом, таким же романтичным, как сестра, но ищущим, кого бы “обожать”. Оно и понятно: когда совсем еще мальчишкой он теряет дом, любой, проявивший заботу, становится для него полубогом.

В London Tide нет проходных или неинтересных актерских работ. Каждая заслуживает пристального внимания, каждая сделана с колоссальным вниманием к внутреннему миру героя, причем по одному и тому же режиссерскому принципу. Повинуясь общему ритму спектакля, все персонажи ведут свою линию: то символически пунктирно, то вдруг делая удивительный пируэт, из символизма переливаясь в идеально сделанную, психологически точную драматическую сцену.

Учитель Брэдли Хедстон, в котором, по мнению некоторых исследователей, Диккенс вывел в романе себя, здесь показан одержимым человеком, только вот предмет его страсти все время меняется. Учеба ли, школа ли, наконец, девушка – все равно. Главное, свою необузданную страсть он распространяет на мир с маниакальной яростью. Этот трагический Хедстон (Скотт Карим) проходит путь от ледяного надменного пастыря невежественных овечек до неистового сатира, чуть не погубившего Лиззи.

Все эти действительно очень трогательные образы решены прямо по Диккенсу: вот хороший, вот плохой, вот заблудший. Они такие настоящие, такие нежные! Даже несчастный безымянный воришка, даже брутальный папаша Хэксем или одержимый учитель Хедстон – и те нежные, да-да, такое бывает!

И тут выясняется, что одно из самых главных качеств London Tide – ансамблевость. Каждый актер великолепен, каждый из них – не винтик в этой сложной машине, а личность. Просто их голоса, сливаясь в общих хор, создают идеальную магию театра.

На сцене живая музыкальная группа: барабаны, фоно, гитара, синтезатор. Для спектакля специально написаны песни, и это отдельный повод для разговора. Нет, London Tide – это не мюзикл, песни тут как иллюстрации к драматическим сценам. Как гравюры Марка Стоуна стали идеальными иллюстрациями к романам Дикккенса, так и песни PJ Harvey – к спектаклю. В них ритм волн, удары веслами по воде, всплески, шипение, а поверх – отчаянные голоса героев, умоляющих о счастливой жизни.

Чтобы зритель не путался, над сценой возникают надписи, локации: тут вам Хэмпстед, а вот тут Детфорд Крик. Хотя это, в общем, избыточно, но вместе с тем сильно упрощает зрительскую жизнь. Пол площадки то загибается на самой арьерсцене, то опять укладывается ровным зеркалом и блестит, как вода. Кулисы качаются, как волны. Колосники с софитами переливаются, наполняя зал зелено-бурым, коричнево-желтым, синевато-белым светом. Четырехугольные деревянные, просмоленные до черноты сваи то вырастают на сцене, то медленно опадают.

Многонаселенный огромный спектакль с очень сложными перестановками идет в абсолютно идеальном темпе. Стулья, столы, табуретки, сваи, скамеечки – все это деревянное добро перемещается по сцене, точно их несут не руки актеров, а воды той самой реки. Утопленников достают из Темзы веревкой, перекатывая безвольные тела через край. На сцене – то нищая лачуга мусорщика, то грязноватый паб, роскошный дом в Хэмпстеде, морг полицейского участка, где на прозекторском столе лежит тело, укрытое полупрозрачной пленкой.

Вдруг появившаяся пленка вызывает недоумение: ну откуда в викторианской Англии пластик? Но в финале, когда в страшной схватке, охваченные ненавистью, гибнут в водах реки два героя, и укрывает их огромный лист пленки, за которым они скрываются, теряясь во мгле, и зритель может разглядеть то колышащуюся руку, то искаженное лицо… Становится ясно – это не пластик, это такой образ: ладонь реки, ее волна, не отдающая утопленника насовсем даже полицейским.

Спектакль темный в прямом смысле слова. В нем нет ярко освещенных сцен, только задник порой разгорается бело-голубым, и фигурки актеров в контровом свете двигаются, как бумажные куколки. Сатирические диккенсовские детали опущены, реалистичные – вроде помойки и мусорных куч – тоже. Остается символизм, театральность и та романтика, которой полон даже ежедневный быт, но мы не успеваем ее замечать. Город, туман, сумерки, тьма, вода, неверный свет зари: от ночи к утру прокатывается волнами действие. Постепенно граница между театральным люком и залом размывается, и зрительный зал весь становится рекой. Смех, шелест, кашель, дыхание, аплодисменты – все это голос реки. “Помни нас, Лондон. Прости нас, Лондон”, – поют все они, стоя на самой кромке, и кажется, что их ноги лижет ледяная темная вода.

Тьма. Аплодисменты. А вы замечали, что аплодисменты похожи на шум волн?..