Сегодня день рождения Марселя Дюшана — человека, который, возможно, однажды сказал: «А зачем нам это всё?» — и изменил искусство навсегда. Как выглядел бы музей современного искусства без него? Вероятно, как каталог прекрасных, но предсказуемых живописцев. Экспозиции без Марселя Дюшана до сих пор бы состояли из натюрмортов, чётких перспектив и «достойных» тем, а художник становился бы прилежным рисовальщиком, не смеющим дерзить академии. Но Дюшан — человек, который раз и навсегда разрешил творцу быть наглым, парадоксальным, абсурдным.
Portrait of Marcel Duchamp, 1920–21 by Man Ray, Yale University Art Gallery
Когда живопись устала
Дюшан родился 28 июля 1887 года в Нормандии, в творческой семье: трое его братьев и сестра в будущем стали известными художниками и скульпторами. В начале XX века, когда живопись ещё верила в гармонию и «правильную» красоту, Дюшан уже скалился в сторону академизма. Прорывом стал его переезд в США. Америка в начале XX века была сырой, неприютной и голодной до новых идей – и Дюшан её накормил.
Marcel Duchamp, Nude (Study), Sad Young Man on a Train (Nu [esquisse], jeune homme triste dans un train), 1911–12, oil on cardboard mounted on Masonite, 100 x 73 cm (39 3/8 × 28 3/4 in), Peggy Guggenheim Collection, Venice.
Его первые работы вполне укладывались в стилистику своего времени — немного импрессионизма, немного кубизма. Но Дюшан был из тех, кому быстро становится скучно. Он пошел дальше: его легендарная «Обнажённая, спускающаяся по лестнице» — стала кубо-футуристическим ответом на вопрос, как нарисовать движение, если ты не кинооператор. Тело на картине двигалось как механизм, как хронометр — никакой эротики, одна механика. Французская публика работу отвергла. Американская — проглотила на ура. Так Дюшан понял, что истинная авангардность — не в технике, а в мысли. И перестал рисовать.
Самая знаменитая история произошла в 1917 году: под псевдонимом R. Mutt Дюшан представил на выставку скульптуру «Фонтан» — фарфоровый писсуар, перевёрнутый вверх дном и снабжённый подписью автора. Жюри, среди членов которого был сам Дюшан, работу отвергло. Она, якобы, нарушала приличия. Но не нарушала логику.
Дюшан утверждал: если художник называет предмет искусством и помещает его в художественный контекст — предмет становится искусством. Всё. И эта простая мысль произвела революцию. Красота, техника, экспрессия, академическая школа — всё переставало быть важным. Оставалась идея. Именно с этого момента и начинается концептуальное искусство как направление.
Писсуар, колесо от велосипеда, лопата для снега — Дюшан выставлял готовые объекты, ready-made, отобранные им и помещённые в художественный контекст. Он не делал их красивыми, не декорировал, не комментировал — просто говорил: «Вот. Это — искусство». И таким образом разрушал весь привычный порядок.
Ready-made — издевка и философия одновременно. Искусство переставало быть мастерством и становилось высказыванием. Людям, говорящим в музеях «да я и сам так могу», его подход может показаться ленью. Но нет — это смена оптики. Дюшан не создавал объект, его искусство — жест, идея, вопрос. Мы смеёмся над писсуаром, но забываем: именно он вырвал творчество из плена эстетики и повёл в сторону философии.
Дюшан был мыслителем с трубкой в зубах и иронией во взгляде, художником, который верил, что искусство — не краска на холсте, а ситуация в голове у зрителя.
В какой-то момент Дюшан покидает публичную художественную жизнь и посвящает себя… шахматам. В них он видит идеальный антипод живописи: минимум чувственности, максимум стратегии. Он играет профессионально, участвует в международных турнирах, редактирует шахматные журналы и почти не выставляется. Его считают ушедшим из искусства. Он не пишет, не создает, не появляется в светской хронике.
А потом, уже после смерти Дюшана в 1968 году, выяснилось, что всё это время он работал над своим последним произведением — инсталляцией Etant donnés, скрытой за деревянной дверью с глазком. Эта работа — самая физическая и, пожалуй, самая странная из всех: зритель подглядывает в щёлку и видит обнажённую женщину, распростёртую в траве, с факелом в руке. Прощальный подарок художника — тайный, мрачный, полный недосказанности. Не эротика, а подвох: зритель не может не чувствовать себя вуайеристом. Дюшан поставил ловушку: шах и мат!
Дюшан предвосхитил многие идеи постмодерна задолго до того, как термин вошёл в обиход. Художник не просто сомневался в понятии авторства — он его деконструировал. Что значит «сделал», кто сделал, почему это вообще важно?
Одной из его работ была сушилка для бутылок (ещё один «ready-made» – «готовое искусство»), которую он… потерял. Просто где-то забыл. А потом купил другую, точно такую же, и назвал её оригиналом. Какая разница? Суть же не в предмете, а в том, что ты о нём думаешь.
Дюшан высмеивал культ художника, культ оригинальности, формы. А значит, и культ галереи, критиков, самих зрителей. Он создал искусство, которое смотрит на тебя и задаёт встречный вопрос: «А ты-то кто такой, чтобы судить?»
Наследие
His Twine, by Duchamp, from «First Papers of Surrealism». Photo by John Schiff, 1942.
Сегодня без Дюшана не было бы ни Дэмьена Херста, ни Бэнкси, ни Трейси Эмин, ни Энди Уорхола, ни Барбары Крюгер, ни Маурицио Каттелана с его бананами. Он стал богом для всех концептуалистов, перформансистов, минималистов, постмодернистов. Дюшан превратил художника из мастера в мыслящего провокатора, из ремесленника — в философа. Уничтожил пафос искусства и заменил его иронией. Доказал, что ничто не является искусством само по себе — только в контексте, только по воле автора как жест. Критики до сих пор спорят: гений он или аферист? А может быть, и то и другое? В этом — весь Дюшан.
Итак, с днём рождения, Марсель. Ты забрал у художника право быть богом, но дал ему свободу быть никем. Спасибо, что разрушил. Потому что только разрушив, можно построить заново.
Этой осенью британские театры вновь накроет метель — легендарное Slava’s SnowShow возвращается в Великобританию. После тепло принятого рождественского сезона прошлого…
