В разговоре о “Машиналь” необходим экскурс в историю. Пьесу Софи Тредуэлл впервые сыграли в 1928 году, спустя пару месяцев после казни прототипа главной героини. Тредуэлл была журналисткой на процессе Рут Снайдер – мужеубийцы, казненной на электрическом стуле.
Итак, Эллен Джонс работает машинисткой в конторе, живет с мамой, потом выходит замуж за своего босса, который вызывает у нее отвращение. Рожает от него ребёнка и… заводит роман со случайным знакомым из бара, с которым они вместе убивают постылого супруга, застраховавшего свою жизнь, и надеются получить куш. Плохо замаскированное под ограбление убийство раскрывается, любовник сдает свою подельницу в надежде получить помилование, но оба оказываются на электрическом стуле. История убийства, потрясшая Штаты, на Тредуэлл произвела невероятное впечатление, и она написала пьесу, одну из лучших в начале двадцатого века.
Важно, что “Машиналь” – не криминальная драма про адюльтер, убийство и возмездие. Это символистская феминистская пьеса. И вообще она вовсе не про преступление, в ней рассказывается, как бездушный мир разрывает своими машинными колесами маленькую беззащитную женщину, никак не вписывающуюся, прости господи, в социальные рамки.
Здесь мы должны упомянуть один из ярких спектаклей Камерного театра и режиссера Александра Таирова, который ставил “Машиналь” с Алисой Коонен как столкновение громадного буржуазного города и нежной, слабой женщины, не желающей в этих буржуазных игрищах участвовать.
О пьесе Таиров в том числе говорил и вот так: “Я только очень недавно, недели две тому назад, узнал, что автор – женщина. Я был совершенно убежден, что это мужчина. Не хочу обижать женщин, но, тем не менее, должен сказать, что вся фактура письма, вся архитектоника пьесы настолько кованая, настолько четкая, настолько мужественная, что мне никогда в голову не приходило, что ее написала женщина. Уже потом, зная это, я увидел, что в пьесе есть два‑три штриха, в которых можно почувствовать руку женщины.”
Ох, нет! Не подумайте, что Таиров как-то не так сказал. Это цитата говорит нам не о великом Таирове, тончайшем режиссере и мученике, а о времени, об окружении, о том, наконец, какой путь мы прошли за сто лет, и о том, что “Машиналь” – феминистская пьеса. О том, сколько нужно сил, чтобы не просто быть, а хотеть и мочь!
Спектакль The Old Vic начинается с места в карьер, со сцены в метро и мгновенной панической атаки главной героини, сыгранной так, будто бы ее списали с медицинского учебника. Эллен нечем дышать, ее трясет, руки истерически то хватаются за окружающих безликих пассажиров, то за грудь, тошнота, липкий пот. Вы сразу понимаете, куда попали. Про что вам тут расскажут, как и каким языком. Что это будет честно, больно, без прикрас и почти невыносимо. Недаром в туалете театра даже стоит предупреждение: час пятьдесят без антракта, стробоскоп, темнота, мучения. Мол, готовьтесь!
Тесное метро в час пик. Как бы вырваться подышать? Ненавистная работа. Да что вам всем надо? Ну опоздала. Да отстаньте вы! Затхлый воздух материнского дома, где картошка стоит рядом с помойным ведром, и скандал с мамой, которая все требует, требует, а на “я выросла” разражается визгливым смехом. А потом ужасная драка двух женщин. Номер в гостинице, новоиспеченный муж все хочет чего-то от этой запуганной несчастной женщины, и ее начинает трясти от его прикосновений. Самая страшная сцена – палата родильного дома, где огромные люди в белом хватают, крутят, тащат, укладывают, давят. Диалог с медсестрой прерывается появлением огромного дорожного рабочего в комбинезоне. Он, конечно, за окном, но в воспаленном сознании героини стоит прямо у ее кровати, работает чудовищным отбойным молотком, так что вибрация и грохот передаются ее сотрясающемуся в конвульсиях телу.
Вариантов у зрителя два: или сойти с ума вместе с героиней, или отстраниться и наблюдать за тем, как все катится к дьяволу в ад, одновременно суеверно зажмуриваясь и следя за невероятной игрой Rosie Sheehy.
Вдруг у нее начинает как-то странно ступать нога. Туфли жмут, что ли? Да, кажется. Точно, жмут! Уже обе! И вот она будто бы стерла ноги в кровь, каждый шаг отдается болью. Она идет за нелюбимым мужем, как русалочка на выпрошенных у ведьмы ножках. Постепенно руки, плечи, живот – все включается в эту болезненную систему, похожую на психомоторный припадок, который длится и длится, набирая силу.
На сцене павильон канареечно-желтого цвета: тесный, узкий, душный. В нем появляются детали обстановки для каждой локации: конторы, дома, гостиницы, больницы. Надписи над сценой исправно меняет специальный человек, застегнутый на все пуговицы.
Пьеса сокращена, некоторые сцены и роли принесены в жертву идее. Гарри Ро (Daniel Abelson), красавчик из бара, соблазнивший Эллен, не ведет с ней долгих отношений, это вообще не отношения, а просто свидание на пару часов, что называется, без обязательств. Он уводит к себе эту нервную, неуклюжую женщину в фиолетовом платье на мелких пуговках, и там она бросается его целовать: отчаянно, неловко, жадно. Их диалог – пустое перешептывание любовников, сопровождаемое смешками и поцелуями, – происходит в темноте, в блаженном забытьи, и светает только тогда, когда он начинает понимать: она, кажется, будет хранить их встречу в памяти как единственное светлое событие своей жизни. Этот Гарри Ро никакой не соучастник убийства, он лишь невольный катализатор маниакального отчаяния.
Да и мистер Джонс (Tim Frances), незадачливый муж, вообще-то вовсе не ужасное чудовище, не отвратительный тиран. Он просто мужчина в брюках на подтяжках, который снимает ботинки и остается в коричневых носках или надевает тапочки, читает газету и хочет обнять молодую жену. Но для Эллен он хуже чудовища так же, как Гарри Ро лучше самого распрекрасного принца.
Весь спектакль построен на постепенной потере связи Эллен с реальностью. Она сходит с ума и внутренне, и внешне. К сцене суда от прежней Эллен останется только лицо – нежное, обрамленное завитками челки, с него недоуменно глядят широко раскрытые глаза, и губы совершенно по-детски припухают от очередной обиды.
Но когда раздается голос ее любовника, который подтверждает их связь и открещивается от вещественного доказательства, найденного на месте преступления, тяжкие шторы безумия смыкаются окончательно. Рев, вырывающийся из груди Эллен, звучит так, как могло бы слышаться движение тектонических плит. Кажется, так бы кричала земля, раздираемая отбойным молотком, тем самым, что мучил Эллен в палате роддома. Нечеловеческий голос, завершающий чудовищный переход.
Путь от тюремной клетки до электрического стула преодолевает уже не Эллен или не совсем Эллен. Это изувеченное нечто, гомункулус наоборот, превращенный из человека этим ужасным, жесточайшим миром-машиналь.
Она садится на стул, и зал в ужасе замирает, но серая масса машинисток, судей, стенографисток, журналистов, охранников и врачей милосердно скрывает от зрителя казнь. Электрическую цепь сооружают все те же артисты, кладя руки на плечи друг друга, последний дергает рубильник. Крик. Финал. Тьма.
