Режиссер спектакля Иванка Польченко по первому образованию – филолог и театровед, поэтому сложный текст Натальи Лизоркиной она разбирает тщательно, тонко, не педалируя ужасы происходящего. Актер, как и в тексте пьесы, тут один – Николай Мулаков. Он играет всех персонажей, которых великое множество. Светлые джинсы, черная толстовка, кроссовки. Светлая бородка, волосы разделены пробором и перехвачены сзади резинкой – в нем очень ненавязчиво, но минутно проступает что-то иконописное. Нет, никакой лобовой аналогии с христианством не видно, но чем дальше погружаешься в спектакль, тем связь становится отчетливее.

Как и режиссура, актерская игра тут тонкая, осторожная. Никаких взмахов кулаками, воплей, рыданий. Мулаков играет сдержанно, почти отстраненно, чаще всего он произносит текст, опустив руки – большие белые кисти висят по бокам, но эта его поза говорит не про растерянность или страх, а про непротивление злу насилием. Играя полицейского, который хватает Алю, он не совершает никаких резких движений, это полувзмах рукой, намек об ударе.

От персонажа к персонажу актер почти не меняет интонацию и тембр голоса, но в заданных режиссером рамках любое изменение ощущается ярко. Вот тюремный врач – его Мулаков играет, просто спрятав руки в карманы (такой вот врачебный осмотр, ага!). Вот продавщица в магазине – как пенка с молока, едва проскальзывают узнаваемые интонации из-за прилавка, это знакомое с детства «Проходице, женщинааай! Тут очерееедь!» – при том, что спектакль на английском.

Именно эта внешняя обусловленная сдержанность позволяет Мулакову пользоваться внутренними актерскими свойствами, которые и словами-то толком не опишешь, чтобы не ударяться в эзотерику или что-то полумистическое. Его эмоциональное состояние, внутреннее напряжение и отчаяние, его горестное недоумение передается зрителю. И для этого совершенно не нужно внешних проявлений – так выглядит актерское мастерство.

Сюжет можно пересказать в двух словах: мать получает с фронта известие о гибели сына, потом похороны и отчаяние, которое вовлекает ее в ужасающий поворот судьбы. Но текст гораздо сложнее, он построен на амбивалентности, иносказаниях, взаимоисключающих словах. Поначалу чувствуешь неловкость, когда этот молодой мужчина ходит по сцене, скованно отмеряя шаги, будто осваиваясь в пространстве черного кабинета, приноравливаясь к роли взрослой женщины, полицейского.

В самом начале он выходит и представляется, называя себя по имени, как бы заранее отмежевываясь от образа Алевтины, и заводит легкий разговор со зрительным залом. Как бы говорит нам: «Я – Коля, не Аля. Я просто расскажу вам…». Зрители шевелятся, кто-то с готовностью подхватывает игру. Конечно, «Vanya Is Alive» не интерактивное шоу, вовсе нет, это просто крючок, метод зайти в повествование. На каждом спектакле эта часть всякий раз проходит по-разному. И если бы ее не было, то следовало бы придумать, потому что публика здесь – полноценный партнер.

На первом ряду сидели благополучные, умные, по-настоящему включенные в происходящее на сцене люди. Они смотрели очень внимательно, отвечали на вопросы актера. Отметим – не русскоговорящие, это важно. То есть контекст от них был далек, они могли воспринять его исключительно в теории. Вот мужчина лихо снял собственный ботинок, чтобы показать актеру ступню: достаточно ли она плоскостопная, чтобы получить заветное «не годен к строевой». Полушутка, но от этого становилось страшнее – казалось, человек в красивых ботинках и аккуратных носках не очень представляет себе настоящее значение плоскостопия в контексте спектакля.

Рядом сидела очень красивая молодая женщина, которая реагировала на происходящее смехом, другие тоже усмехались. Понимаете, чудовищный абсурд был для них некоей умозрительной теоретической вещью. Антиутопической небывальщиной! Эта женщина – от нее как бы исходило золотистое свечение, так роскошна была каштановая грива ее блестящих волос, так шла ей яркая мини-юбка – вдруг рассыпалась в смехе мягким контральто, и упрекнуть ее в этом было никак нельзя: реальность реальностью не является. В ее картине мира – это фикция, мираж, сон. Поэтому можно смеяться – как смеялись когда-то дети над небывальщиной в стихах Чуковского, мол, «Зайчики в трамвайчике. Жаба на метле. Едут и смеются, пряники жуют».

Благополучная лондонская зрительница не может вообразить грязную лестницу блочной пятиэтажки, по которой ползет Аля, сжимая в руках телефон с ужасным сообщением и спрашивая, что же ей теперь делать? И это, понимаете, не про check your privilege, это про check our vulnerability. Потому что молодая женщина, которая не может себе представить пустой гроб без Ванечки внутри, Алю, слушающую подкаст с молчанием – как раз нормальность… А остальной зал в гробовом (простите за это слово в контексте спектакля) молчании слушает Мулакова и заунывную мамину колыбельную.