На сцене – художественный тщательно выстроенный хаос, составленный из коробок, пыльных простыней, сухоцветов, игрушек, фотографий, картин, этажерок, одежды, обуви (художник – Мария Шуб). Молодая женщина Люба приходит в музей, существующий с 1982 года, как сообщает нам любезный голос ИИ-помощника, чтобы отдать на вечное хранение важные артефакты из своей семейной истории.

Дина Бердникова и Сергей Карабань: «Мы не предлагаем исцеления, просто знаем, как это болит»

То есть у Любы прямо сейчас переезд: коробки, сборы, продажа квартиры. Она забежала в музей сдать бабушкину коробку с пуговицами, еще что-то свое важное.

Она разговаривает нервно, с «блин» и «чо», на первых минутах обзывая ИИ-помощника матерным словом. Белый свитер, отлично сидящие брючки, кроссовки — весь ее образ выдает стремление привычно куда-то мчаться, но небрежный узел тяжелых волос на затылке, наскоро подхваченный заколкой, и телефон на веревочке через плечо, как патронташ, выдает ее внутреннее состояние. Она устала, издергалась, она вот-вот сорвется. И тут этот невзрачный запыленный музей вдруг превращается в мышеловку для нервной активной мышки – будто бы бездушный голосовой помощник музея ставит над ней какой-то обжигающий мучительный опыт.

Постепенно Люба перестает торопиться и рычать, выслушивая истории экспонатов и рассказывая о своих артефактах. А бездушный ИИ вдруг меняет интонацию на человеческую.

Туфли, тетрадки, фотоальбомы. Платья, книги, кассеты. Игрушки. «Лавка древностей», один из самых популярных в Англии романов Диккенса, полный старых вещей, трудных дорог, горя и неминуемых смертей — вполне себе родственник этих «Вещей». Только бедная Нелли гибнет на страницах книги, а Люба пока только осознает конечность своего бытия. Весь спектакль — это крутая смесь из чувства вины, горя, страха одиночества, пограничной усталости и… любви.

Как все это выдерживает актриса — непонятно. Играть «Вещи» на русскоязычный эмигрантский зал сегодняшнего дня почти рискованно, тишина такая напряженная и густая, что кажется: сейчас она разорвется на тысячу ревущих осколков.

«Вещи» — это в каком-то смысле дистиллят современных русских спектаклей в эмиграции. За пару минувших лет, кажется, сформировался особый жанр эмигрантского спектакля. Их все объединяет не столько тема — она может быть любой, хоть и связанной со страной исхода. И не столько интонация — она может быть гневной, тоскливой, горестной, преувеличенно безразличной. Они перекликаются беспощадным отношением к зрителю: он крепкий, он уже столько пережил – не сломается! Как бы его жестче ткнуть в болящее, посмотреть, закричит ли он, если перед этим не дать наркоз, заплачет, завоет или сдержится?

Только поймите правильно, пожалуйста. Конечно, это не садистское желание постановочной группы сделать зрителю похуже. А попытка справиться со своей болью, разделить ее с этими, пришедшими на спектакль людьми. Но разделить — не значит вылечить или облегчить.

Театр берет на себя роль фотографии, с почти документальной точностью запечатлевая происходящее с сегодняшним человеком. Он не возвышает его, не унижает, даже не встраивает в исторический ряд — на это сейчас нет ни сил, ни возможностей. Нет здесь и рефлексии, но есть слепок эмоций, которые актриса обрушивает на зрителя в дистиллированном виде, не маскируя эту невыносимую горечь сладким сиропчиком.

Театр Бердниковой и Карабаня требует от зрителя выхода за пределы выстроенных им защит, интеллигентно и талантливо расковыривая изящной серебряной ложечкой с таким трудом созданную защитную скорлупу. Антонен Арто со своим театром жестокости выводил зрителя на предельные уровни восприятия физическим воздействием. Современный эмигрантский спектакль не рубит мясных туш, не запирает двери зала на замок, не шибает ужасными запахами или ярким светом, не орет, не визжит, не стучит в барабан. Он просто тихо и умно сталкивает зрителя (и себя самого, конечно!) с почти невыносимой эмоцией.

Тут и подробно описанные похороны бабушки, а потом матери, и дочь, которая не может их отпустить, и неглект со стороны мужской части семьи, и еще, и еще, да всего не перечислишь… И все это такое любящее, тоскливое, мучительное, жертвенное. Плачущий голос одной бабушки, поскрипывающий голос другой — жертвенный женский мир, для женщин и про женщин. Мужчины существуют на какой-то неведомой труднопредставимой периферии — то как голос ИИ, или неразборчивый голос мужа в телефоне главной героини, в воспоминаниях — они в другом каком-то измерении.

Странным (но вполне объяснимым) образом вспоминается эмигрантский театр Дины Кировой, Русский интимный театр в Париже. Маленький двухсотместный зал, в котором Кирова ставила Тургенева, Островского, Чехова и — ультрасовременную драматургию, вроде Тэффи или Амфитеатрова. И, сидя на спектакле Бердниковой, невольно задаешься вопросом — каково им было там, на рю Кампань-Премьер, смотреть и ставить, сводить концы с концами?..

В финале «Вещи» у героини сгорает квартира. «Да там все вещи горят», — говорит она, мол, и шут с ними, это всего-то вещи, все равно в гараж закидывать на хранение, а после ее смерти вообще никому не понадобятся. И она сидит на маленькой скамеечке, обнимая свою коробку с воспоминаниями. Но там, вне музея, не вещи — по ту сторону запертых дверей, во внешнем мире, мечется ее муж, вызывает пожарных, спасает кошку. А героиня сидит в помещении, переживая свою историю и не пытаясь вырваться из музейных пут, будто и сама стала вечным музейным экспонатом, своей историей, записанной под инвентарным номером в системе ИИ-помощника.