London Cult.

В 1926 году 21-летний художник Рекс Уистлер (не тот, который так хорошо нарисовал свою маму) получает небывалый для студента школы искусств заказ на роспись стен ресторана в Tate Gallery. Вдохновляясь, видимо, Пуссеном, Фрагонаром и Беллини, он берется за тему, которую можно обозначить как “фантасмагорическая одиссея по экзотическим местам и архитектурным стилям”, создает эскизы и приступает к перенесению на холсты обилия персонажей, деталей, видов флоры и фауны. А через 18 месяцев заканчивает работу.

Почти век никто практически не вспоминает о мурале (кроме ценителей искусств, охотников до открытий и, возможно, завсегдатаев кафе, которое унаследовало имя художника), пока кто-то не привлек внимание общественности к нескольким фрагментам: чернокожего мальчика на глазах матери, почему-то забравшейся на дерево, ведет на веревке беспечная блондинка; а также стереотипные изображения представителей китайской культуры. Сюжеты занимают несколько квадратных сантиметров целого мурала, но “однажды заметив их, развидеть уже невозможно”, как утверждает директор музея Алекс Фаркухарсон.

В 2020 году ресторан был закрыт, а через два года в Tate анонсировали, что зал Уистлера дополнит работа мультидисциплинарного художника Кита Пайпера. И вот 12 марта 2024 года пространство доступно вновь, теперь с двумя произведениями внутри. Каков вклад Пайпера? Он создал 2-канальную видео инсталляцию под названием “The Expedition in Pursuit of Rare Meats”, где Уистлер общается с современной исследовательницей его творчества профессором Шепард (вполне вероятно, сцена разыгрывается в воображении последней, заработавшейся с архивными документами).

Героиня начинает с вполне безобидных вопросов о предыстории работы, о круге знакомств и пристрастиях художника, пока ее на редкость решительный палец не упирается в одну из спорных фигур. “Немного юмора в произведении никогда не помешает”, – отшучивается ничего не подозревающий собеседник. На протяжении следующих 10 минут профессор Шепард объясняет Уистлеру основы расизма, анализирует подсознательные мотивы художника, доказывает, что он не мог не знать, как на самом деле выглядят выходцы с африканского континента, и намекает на нарочитую шалость в их карикатурном изображении.

Обвинением также вызывается свидетель в виде другой восставшей из мертвых исторической фигуры, Эдит Оливье, которая написала памфлет, принадлежащий, по одной из версий, перу самого Уистлера, и продраться сквозь смысл которого может либо обстоятельный любитель исторических очерков, либо глубоко незаурядная личность. Заканчивается “Viva Voce” кадрами Второй мировой войны, куда Уистлер ушел добровольцем и погиб в 1944 году.

Стоит ли поинтересоваться у Пайпера, каков мотив его произведения? (Как известно, Пикассо стрелял холостыми патронами в ноги тем, кто задавал подобные вопросы). Очевидно, что в Tate не могли пойти на уничтожение пусть не великого, но все же исторического наследия, как и не решились оставить без современной трактовки его содержание. Выход отыскался, как это часто бывает в институциональных кругах, в приглашении другого художника для осмысления прошлого.

Пайпер в этой ситуации выступает своеобразным интерпретатором (если не сказать – провокатором) старого времени с его стереотипами, заблуждениями и предрассудками, обращаясь, признаться, достаточно конвенционально к достаточно конвенциональному произведению старшего коллеги. Забавно фантазировать, что если “Viva Voce” останется в Tate не на год, как планируется сейчас, а навсегда, то и эта работа сможет вдохновить следующее поколение на третий уровень интерпретаций уже нюансов произведения самого Пайпера.