В Marylebone Тheatre сыграли лондонскую премьеру спектакля режиссера Максима Диденко «Последнее слово». За прозрачным занавесом, создающим эффект мутноватой патины древности, разворачивается действие, построенное на современных документальных текстах, отсылках к танцу Буто, зашифрованных цитатах из мировой живописи. «Последнее слово» — это спектакль, но в еще большей степени не атрибутируемый акт искусства.
Сцена из спектакля «Последнее Слово»
Речи — последние слова перед заключением обвинения — собрала воедино и оформила в сценический текст Анна Наринская. Именно в сценический текст, не в пьесу — чуть позже вернемся к этому.
На сцене двое: актриса Алиса Хазанова, играющая всех женщин, что выходят на сцену, и Иван Ивашкин, безмолвное существо, проходящее чудовищный путь от окровавленного только что рожденного младенца, заходящегося в безмолвном плаче с потерей дыхания, до взрослого, облаченного в зеленую форму государственной власти. Этот второй персонаж обезличен до предела, лишен каких бы то ни было отличительных черт. Он младенец вообще, организм вообще, не индивид, но масса.
Сцена из спектакля «Последнее Слово»
Судорожные бессмысленные движения скрюченных ножек, воздетых вверх, широко открытый в крике ротик, дрожащие растопыренные пальчики, но постепенно рефлекторные подергивания трансформируются в макабрическую пляску, а в финале у него прорезается голос — всего на пару фраз, но этого достаточно. Это грубые казенные интонации — вы мне тут не того, не этого, не положено, проходим!
На сцене — табурет, кувшин, таз, задрапированная простынь-увивальник, которой женщина укутывала младенца.
Потом актриса будет медленно омывать из кувшина свои ноги и тельце новорожденного, а зритель — физически ежиться от ощутимого холода этой льющейся по коже воды. Бррр! Мурашки бегут.
На этом со-чувствии, со-переживании построен весь часовой спектакль. Вновь напомним, что тексты — не пьеса, не плод фантазии автора, а чистый док, записи последних слов женщин-подсудимых нескольких последних лет в России. Есть одна временная арка, историческая отсылка — звучит отрывок из записей Натальи Горбаневской, диссидентки, вышедшей в 1968 на Красную площадь с протестом против ввода войск в Чехословакию.
Та же интонация, та же лексика, та же безысходность.
Документальный театр — жанр чудовищно сложный и очень болезненный, переносящий в пространство театра настоящие слова живых людей, преобразуя реальность в акт искусства. Многочисленные видеопроекции с нескольких камер (одна из них на голове Младенца) — накладываются одна на другую, возникая на занавесе и на заднике, мерцая, путая зрителя и дополняя реальность.
Перед нами одна за другой возникают фигуры осужденных женщин в тюремном, десятилетиями не меняющемся, антураже. Вода, простыни, железная миска с мятым мякишем, наконец — промышленная швейная машинка, издающая ужасный низкий звук, в котором даже не угадывается постукивание иголки. Это должен быть уютный, домашний звук, но на деле — низкий, ледяной свист, страшный, безжалостный.
Женщина, женщина в серой косынке, что ты там шьешь им? — Тюрьму. Ну, почти. На самом деле — ту самую форму, в которую будет одевать подрастающего младенца.
Сочетание этого художественного визуального ряда с документальными текстами создает странное ощущение безумия. В идеально выверенное — кажется, вплоть до поворота головы! — по ритму и мизансценам действие, очень условное, искусственное, встроены реальные судьбы по-настоящему мучающихся живых людей.
Последние слова на суде не становятся монологами, они не превращаются в текст пьесы, но от соприкосновения с условным сценическим пространством звучат еще чудовищнее, еще страшнее.
Сцена из спектакля «Последнее Слово»
В финале во время последнего монолога актриса стоит неподвижно, держа в руках — точнее, на руках — ту самую белую ткань, покрытую красными пятнами, и больше всего эта мизансцена похожа на микеланджеловскую Пьету. А надо сказать, что «pietà» — понятие многозначное. Это и жалость, и сострадание, а в общем — христианская любовь. И нет тут ни гнева, ни ярости. Босая женщина с распущенными волосами — не Эриния, но — плачущая мать.
Христианские мотивы для спектакля вообще очень важны, и в пандан им звучат стихи Горбаневской:
Кто там ходит под конвоем
«в белом венчике из роз»?
Глуховатым вьюга воем
отвечает на вопрос.
Младенчик встал на ножки, вырос, облачился в форму, но околыш гербовой фуражки для него слишком тяжел, он держит его, дрожа от напряжения, хрипло дыша, и наконец падает как подкошенный под его тяжестью. Невыносимой.
Финал в спектакле ложный — по занавесу плывут бесконечным потоком фамилии, имена, статьи, и несть им числа. И вдруг опять загорается сценический свет, и актриса, притулившись к кулисе, читает по бумажке, почти без выражения, стихотворение Жени Беркович:
А ей говорят: не кричите, девушка,
Все без вас заранее решено.
Начинайте завтра готовить побольше хлебушка,
Воду отстаивайте на вино,
Ничего вы здесь, мамочка, не поделаете:
Будет время, Иуда выдаст, и Ирод съест.
Никакой надежды «Последнее слово» зрителю не оставляет. Только прозрачный занавес так и не открыли — будто бы картина, покрытая патиной, так и осталась картиной.
