Ну, во-первых, о пьесе. Нет, пьеса та же, а вот перевод новый. И не просто другой перевод «Трех сестер», а внимательная работа с текстом, тщательная до последней запятой. Это не подстрочник, Боже упаси! Напротив, настоящая поэзия, удивительным образом воссоздающая музыку чеховского языка: «Три сестры» в переводе Рори Мулларки ритмически порой звучат как первоисточник.

Мулларки — драматург и переводчик, познавший Россию изнутри, много попутешествовавший по стране, даже поучившийся в Петербурге. Возможно, все это помогло в его работе с Чеховым, да и на счету драматурга это не первый Чехов — Рори Мулларки перевел и «Вишневый сад».

Во-вторых, о спектакле. Он тоже восхитительно, как-то совершенно олдскульно внимателен к пьесе. Режиссер Caroline Steinbeis к «Трем сестрам» прикоснулась с удивительной нежностью: тут нет модных адаптаций, почти нет сокращений, в общем, никакого прокрустова ложа, чтобы уложиться в час-десять без антракта. Не утеряно, не проброшено, не заболтано ничего — каждая реплика выпукло зрима.

И сцена вроде бы чеховская: обстановка дома начала ХХ века. Светлое дерево старого дома, платья, цветы, мундиры и, конечно, самовар (ну а как, если он даже в тексте пьесы упомянут!).
Кроме внимания к тексту, главное, что делает этого Чехова настоящим — бессильная тоска, затягивающая в свои серые объятья каждого, кто попадает в пространство дома Прозоровых.
Это не место для пассионариев, зато территория истериков (и это тоже абсолютно точно в соответствии с ремарками пьесы, ага).

Конечно, здесь не про «историческую достоверность», речь скорее о параллельной реальности в какой-то обморочной России из чьего-то сна, где сестры играют на балалайке и пьют чай из прозрачных чашек, а Солёный в голос орёт на окружающих и зло кривляется. Ну и без медведя не обошлось — косматый выкатывается на сцену и оказывается не настоящим, а костюмом.

Актерские работы тоже сделаны с удивительным тщанием. Тузенбах (Michael Abubakar) удивительно похож на… Пушкина. Та же кудрявость, тот же трепет романтизма и трагический финал. Монологи Тузенбаха звучат как оперные арии, он заходится в мысли, как соловей в песне. Его беззащитность, по-детски нежная, точно притягивает издевательства Солёного, человека ехидного и ядовитого (Richard Pyros). А тот, в свою очередь, почти незаметным гримом, набриолиненными волосами, язвительными колкостями и громким голосом, рассыпаемыми повсюду, ясно отсылает к Лермонтову (и сам же об этом свойстве говорит).

Вершинин (Paul Ready) на мгновение разгоняет ряску на застоявшейся воде имения: огромный, бородатый, с громовым голосом – командир батареи же! Но и он влипает в это болото в далеком краю, где до ближайшей станции больше десяти верст и где три Мойры забирают нити судеб в свои руки, даже не подозревая об этом.

«В этом городе знать три языка ненужная роскошь», — сетуют Прозоровы. Четверо взрослых детей, так и не научившихся жить – три сестры и Андрей – цепляются за детство, за прошлое и будущее, за отъезд в Москву, но при этом презирают собственное настоящее. Опасное сочетание.

Столик-геридон, стулья, цветы — во втором акте изящная обстановка сменится на душную атмосферу мансарды с раззяпившимся посреди сцены жерлом лестничного прохода.
В этих «Трех сестрах» нет проходных персонажей, каждый из них дышит в болоте, отдаленном от цивилизации, и вязнет в нем все глубже с каждым движением.

Спектакль «Глобуса» показывает нам Чехова, звучащего совершенно как Шекспир. Будто бы все эти люди оказались выброшенными на остров, только вот Просперо молчит, Макбет совсем свихнулся и сбежал, а Лир промотал наследство. В этом случае родство драматургии навеяно то ли гением места, то ли глубиной и яркостью актерских эмоций.

Главный источник шума тут жена Андрея, Наташа. У нее нервный смех, срывающийся на визг, своеобразная дерганая пластика неуравновешенного человека: то брови поддергиваются вверх, то по губам пробегает нервная судорога. И когда она срывается на крик, то кажется, что свистит какая-то страшная хищная птица. Это очень яркая и смелая работа актрисы Natalie Klamar. «Баю, баюшки, баю, не ложися на краю», – поет она по -русски своему Бобику, закутанному в одеяльце.

И наконец, сестры — черно-бело-рыжей масти по Гребенщикову — страдают, плачут и надеются, но они и есть главные вершители жизней, как три дочери Кроноса, Мойры. Клото плетет нить судьбы для каждого, Лахесис сплетает эти нити, а Атропос — рассекает их, приводя к смерти. Убитый Тузенбах (даром что не на Черной речке), навсегда уехавший Вершинин… Утробный низкий звук (шум в печке) звучит как что-то гомерически-планетарное, так что и Маша (Shannon Tarbet) с ее насмешливым, усталым, тонким лицом вдруг вздрагивает всем телом, по-настоящему слыша дыхание судьбы. И Ирина (Ruby Thompson), будто вооруженная ножницами Атропос, слышит о тузенбаховом кофе — огромные распахнутые глаза на белом лице, она же знает, что он не вернется. И Ольга, о, эта Ольга, отчаянно рвется в узде своей судьбы: ненавистные, занудные уроки, бесконечные тетради, пятна чернил на пальцах, пыль, скука, затхлые паучьи сети — где ты, жизнь?

Шекспировской интонации фатума тут странно много, и освещение только добавляет его. Бесшумно двигающиеся канделябры, тяжкий свечной дух, неверный сумрак, в котором пляшут жутковатые тени, и Солёный липко, страстно преследует Ирину, а она содрогается от неприязни, кружа вокруг спущенных с потолка люстр. В Москву, в Москву — но нет исхода. Ни замужества, ни любви, ни путешествий им не положено. Мойры, хоть и плетут нити судеб, но сами навечно прикованы к веретену.