— Глеб, а ты убрал котлеты, да?

— Убрал.

— Хорошо. Ой, а у нас сметаны нет, что ли?

— Есть, вон она слева стоит, на третьей полке.

— Ага, вижу. Сейчас я ее с творогом… Слушай, творог выглядит как открытый, но его никто не ел.

— Я вчера открыл творог, но тут увидел сырники и… Так, Марина, у меня ощущение, что я как будто сдаю экзамен по холодильнику!

Пока мы так пререкались, Артём Глебыч обнаружил прямо у себя во рту язык. По этому поводу предательский орган немедленно перестал туда помещаться, а принялся вылезать, елозить вокруг и мешать разговаривать. Вместо внятных «агу» и «абу», на которые домашние уже приучены реагировать, теперь происходит какая-то каша: «апфьфьсь» — ну что это такое?! Артём Глебыч трагически закатывает глаза и – в истерику.

Борьба за дикцию длится третий день. Сейчас Артём пытается достать язык руками, но они тоже слушаются плохо. И не помещаются в рот вдвоем — конечно, с таким-то огромным языком! В результате язык всё ещё внутри, хоть и частично всё время снаружи, а рукава у всей одежды мокрые по локоть.

Но это днём, а ночью всё меняется. Например, Марина живёт насыщенной ночной жизнью. Я буквально не успеваю следить за всеми мероприятиями — как ни открою глаза, скучный консерватор, она где-то тусит. Ходит с вечеринки на вечеринку. То капает Артёму из бутылочки эспумизан — и это коктейльная вечеринка. То вытирает слюни пузырями — это пенная вечеринка. Если в ванной горит свет и течет вода — значит, это вечеринка у бассейна. Причем, когда периодически сам встаешь и идешь на такие вечеринки — получается не столь увлекательно, как с кровати наблюдать.

Поэтому по утрам вся квартира в следах ночных увеселений: кругом лежат полотенчики, салфетки, подгузники, на дверном косяке молочный отпечаток маленькой ладони.

Каждый раз жду, что проснусь, а повсюду будут сопеть незнакомые младенцы, накормленные и в чистых памперсах. Типа: познакомились, классные ребята, пригласила к нам. Было весело, жаль, что ты спал. А я не спал. Я уже давно не сплю. Просто лежу и жду возможности встать и, наконец, поесть.

Это раньше мы с Мариной безудержно хомячили сутки напролёт, но теперь всё. Теперь мы не просто жрём как не в себя, а развиваем у ребёнка пищевой интерес. Полагаю, за первоначальным развитием последует укрепление пищевого интереса, затем поддержание пищевого интереса и превращение его в пищевое мастерство.

Пока же Артём Глебыч проявляет внимание разве что к Марининой чашке, так что, получается, мы развили питьевой интерес. Что, конечно, тоже заслуга, но какая-то странная. Попыток мы не оставляем, поэтому с утра Артём висит у Марины на руках, а я, насколько могу, привлекательно ем безе. В случае с безе это просто — мне не приходится изображать восторг, всё происходит искренне.

— Ммм, я бы мог воздеть руки к небу и воскликнуть: «Господи, как ты сотворил такие прекрасные безе?!»

— Если бы верил в бога?

— Если бы не сам их испёк.

— Ну, знаешь, тут можно возразить, что сотворил их все-таки господь, а ты просто повторил.

После еды мы с Мариной наблюдаем, как Артём Глебыч неистово брыкается у меня на руках и хватает растопыренными пальцами рук растопыренные пальцы ног.

Нам незнаком трепет, скажем, наших родителей, которые с волнением пересчитывали пальчики у свежеродившегося ребенка — сходится ли число? Мы про пальцы знали железно! Пока Марина была беременна, нам попался врач-узист, который на каждом УЗИ трижды показывал и четырежды сообщал нам, что все ребёнковские пальцы на месте. Казалось, говорит он при этом не с нами, а просто успокаивает сам себя: «Так, так… да, вот, пальчики в порядке, все на месте, вот на руках пять пальцев, вот на ногах… Вот в другой проекции, все нормально, все пальцы, да, да…». Потом поглядит какие-нибудь там почки или длину бедра — и давай опять к пальцам: «Вот, вот на руках пальцы… все пять, отлично, отлично…». Как будто ребенок мог их там внутри в карты проиграть за прошедшие пять минут. Перед очередным УЗИ мы с Мариной буквально говорили друг другу: «Ну что, пойдем пальцы считать?»

А я как раз на днях видел в интернете заметку про операцию по удалению ребенку шестого пальца на ноге. Ну и рассказываю Марине, мол, так и так, лишний мизинец — чик! — потом зашили аккуратненько, и нет проблем, осталась обычная стопа.

— Не лишний, а запасной.

— В смысле, не выбрасывать его?

— Ну да. Удалить — и сохранить в заморозке.

— Вообще ты права, наверное. Представляешь, ударишься со всей силы мизинцем о тумбочку, и немного легче: если что — есть резервный.

— Ага. И прямо сейчас тому резервному мизинцу не больно.

Ещё мы играем в детские игры. Детская игра «Как говорит кошечка? Мяу-мяу! Как говорит собачка? Гав-гав!». Зашла в тупик на лисе и жирафе. Особенно на жирафе, потому что у нас вся квартира в жирафах и, значит, скоро недальновидным родителям настанет время платить по счетам. Но и с лисой тоже придётся повозиться. Кто знает, как ребёнок отреагирует на то, что лиса, как и собачка, делает гав-гав, то есть скорее тяф-тяф? Это даже у меня вызывает желание кричать, а Артём Глебыч и без лисы кричит так, что в подъезде резонируют лифтовые тросы.

Несколько дней он потренировал короткие взвизги и перешел к основной программе. Со спокойным, даже чуть отстраненным лицом открывает рот и начинает вопить, останавливаясь только на набор воздуха. Глаза при этом широко открыты — ими Артём Глебыч зорко следит. Не желает пропустить момент, когда настанет вечернее купание, родители принесут его в гулкую ванную комнату, положат в ванну на спину и неизбежно склонятся прямо над ним. Тут-то акустическая ловушка для них и захлопнется окончательно.

Вообще надо бы мне своих родителей спросить, как они в детстве скрыли от меня лису? Её вообще как будто нет у меня в воспоминаниях. А ещё жираф этот. Со мной-то понятно — отвлекли Маршаком, как и миллион других детей. Нейролингвистически запрограммировали. Десять тысяч раз прочли стишок про «рвать цветы легко и просто детям маленького роста» и всё, как будто весь жираф — это только шея. «Запомни, сынок, про шею — этого достаточно, чтобы в первом классе не опозориться!».

И вот хватит этого неведенья, я пошёл выяснять, как разговаривают жирафы. Пока результаты такие. Самки могут негромко мычать, свистеть или реветь, маленькие жирафы – мычать, блеять, издавать мяукающие звуки. Взрослые самцы, бывает, шипят, ворчат, фыркают, ревут, мычат и даже эмитируют звуки флейты. Короче, любой звук, который вы слышали в жизни, теоретически мог исходить от жирафа.

Но и это ещё не всё. Большую часть общения жирафы ведут на инфразвуке — частотах слишком низких, чтобы их различало человеческое ухо. Особенность инфразвуковой коммуникации в том, что она более дистанционная — звук может распространяться на расстояние в несколько километров. Кто знает, может быть, прямо сейчас с вами тихонько разговаривает жираф.

Возможно, мне жираф говорит, чтобы я поторопился с работы домой. Когда я прихожу, передо мной предстает квартира, по которой сразу видно: одинокий родитель номер два на целый день оставался с ребенком один на один. Повсюду все валяется. На коврике среди погремушек совершенно равноправно лежат диванная подушка, дуршлаг и кастрюля. Рядом с кастрюлей цельнометаллическая штука для приготовления хвороста — ей мелодично били по кастрюле, это точно. Если прислушаться, в воздухе ещё висит звон, который не поместился в уши.

На плите как будто готовили одновременно четыре блюда, перекладывая из одного ковшика в другой по кругу. Стол намазан помидорами и чем-то зелёным. Под столом тоже намазано. Но уже вытерто. И салфетка, которой вытерто, лежит на столе. Те игрушки, у которых есть лица, лежат с бессмысленными лицами. А пушистый медведь явно пытается заплакать от пережитого, но не может.

Посреди коврика стоит башенка из кубиков. Башенка не разрушена! Это может говорить о том, что кое-кто неожиданно покакал, не спрашивайте, почему. Банальная логика. Около плиты на разделочной доске остатки фруктов. Здесь как будто проводили экстренную операцию на банане, но спасти его не удалось. На зеркале белесые пятна — его лизали, трогали пальцами рук, пальцами ног, потом снова лизали. Хорошо понимаю — что ещё делать, когда тебя подносят к зеркалу, а там красота такая невыносимая.

У цветка в горшке оторван лист. Мячики смяты до полумячиков. Слюнявчики замерли корочками и стоят в позах современной абстрактной скульптуры. Края книжек полурастворены слюной и топорщатся. Как во время потопа в Венецианской библиотеке, если бы там хранилось собрание сочинений Агнии Барто.

На проигрывателе для пластинок лежит зубная щетка и источает флюиды причинённых страданий. Свёрнутый конвертиком памперс схоронился среди игрушек и тоже чуть-чуть источает, но уже удовлетворенно, с достоинством.

С дальнего края коридора доносится надсадное кряхтение. По интонации я понимаю — кряхтение обращено к настольной лампе. Артём Глебыч теперь Раб Лампы. Он увидел её однажды — и пропал. Она такая плоская, круглая, смотрит сверху, в конусе исходящего от неё света ребёнок щурится и тянет вверх руку. Со стороны похоже на сцену похищения инопланетянами. Приходится спасать — подхватывать земное дитя и нести в ванную. Сейчас там будут такие брызги, что ни один инопланетянин точно не сунется.