Только во второй половине XVI века в России появилось понимание, что где-то на окраине земли есть довольно большое и сильное государство, называемое «Китай».

Само название объясняет, что за жителей этого большого государства первые русские в Сибири приняли вовсе не китайцев, а киданей, одного из монгольских племен, с которыми им довелось столкнуться раньше, чем с собственно китайцами (у Афанасия Никитина, который был точно лучше осведомлен о Китае, чем казаки, покорители Сибири, Южный Китай называется «Чина», а Северный — «Мачина», что звучало похоже на китайские самоназвания).

Учитывая собственную малочисленность и чрезвычайную удаленность от центра страны, русские изо всех сил декларировали свои «мирные намерения», что не мешало им обживать захваченные территории, строить крепости и облагать местные племена данью.

Направляемые царями в Пекин посольства (с целью «застолбить» захваченное и организовать торговый обмен) долго не давали никакого эффекта — китайские императоры, считающие «народы, населяющие вселенную», своими подданными, принимали дары («дань») от русских — но этим все и ограничивалось.

Наконец, родился (в 1689 году) Нерчинский договор — как итог «албазинской войны» — права на контакты с Китаем и закрепление Забайкальских территорий были куплены у воцарившейся к тому времени в Китае маньчжурской династии ценой потери (до 1860 года) уже освоенного было Россией Приамурья.

Это вовсе не означало, что желаемая Россией торговля с Китаем началась (хотя договор прямо предусматривал торговые сношения, правда, при наличии у торгующих каких-то смутных документов на право торговать).

Торговые караваны (отправляемые раз в три года аж из Москвы) были «казёнными» — иметь свои товары и торговать имели право только пристроившиеся в штат.

Штат, по обыкновению, состоял из главы миссии, как правило, из купцов («гостя»), представителя администрации, «целовальников» (администраторов) в количестве не менее четырех, некоторого количества «агентов»-торговцев, а так же офицера (зачастую гвардейского) и сотни казаков для охраны, а так же многочисленных возниц, погонщиков и слуг, по пути зачастую теряемых и пополняемых местными — зачастую, такой обоз, добравшийся до конечной точки своего маршрута, уже более чем наполовину состоял из самоедов.

Караваны формировались в Москве и поспешая, «елико возможно», двигались по Сибирскому тракту до Пекина.

Путешествие занимало год.

Иногда такие караваны оказывались баснословно прибыльными — так, «торговая экспедиция» гостя Савватеева в 1702 году с товарами на 22319 рублей 74 копейки принесла прибыль в 100 тысяч рублей (годовое жалование стрельца в те годы было 2 рубля), караван по его же руководством в 1711 году получил двукратную прибыль, но чаще (при более шустрых и, возможно, не слишком-то чистых на руку руководителях) случались убытки, о которых «репорты» тех лет, как правило, стыдливо умалчивали.

Государственная торговля с Китаем в общем и целом оказалась вопиюще неэффективной, и с 1714 года, наконец, разрешена была и частная торговля (что не отменило казённые караваны, которые бессмысленно мыкались от Москвы до Пекина до 1762 года).

Правда, нужен был своего рода «торговый оплот» на русских землях — ездить торговать в Ургу (нынешний Улан-Батор — Монголия тогда находилась в вассальной зависимости от маньчжуров) не всегда было выгодно.

В 1727 году русский дипломат Савва Рагудзинский-Владиславич заключил с Китаем ряд новых договоров, что дало возможность открыть новый крупный торговый пункт — Кяхту (собственно, Кяхтой — по имени местной реки — была названа торговая слобода, примыкающая к возведенной Рагудзинским крепости — Троицесавску — т.е. построенному на Троицу Саввой).

Строительство было поручено армейскому капитану и 30 солдатам. Позже солдат и казаков несколько прибыло, но, как бы то ни было, а — управились как-то.

На китайской стороне так же быстро вырос и расцвел торговый «брат-близнец» Кяхты — Маймачен.

С тех пор начинается расцвет Кяхты, «Венеции пустыни», как ее несколько избыточно поэтично называли (подразумевая под этим, что в Венецию прибывают корабли, а в Кяхту — караваны верблюдов) местные купцы и чиновники. Вряд ли жители бурятского городка видели Венецию, но образ всем понравился и вошел в обиход.

Именно с этого момента открывается знаменитый «чайный путь», протянувшийся от Уханя до Санкт-Петербурга.

Этот путь образовался не моментально — ему препятствовали законы тех лет, запрещавшие вывоз за рубеж частным образом пушнины и драгоценных металлов, тормозящий обмен.

Во времена Екатерины II этот запрет был отменен, ввиду его бесполезности из-за достигших небывалых размеров контрабанды.

После снятия ряда запретов торговое дело сдвинулось, наконец: с 1755 по 1800 год оборот кяхтинской торговли вырос в 10 раз.

На рубеже веков установилось положение, при котором русско-китайская торговля велась в большинстве своем двумя товарами: пушниной из России (доля которой достигала 95% русского экспорта) и чаем из Китая (достигавшем в иные годы тех же 95%).

Но в какой-то момент пушнина отходит на второй план — отчасти из-за  «истощения пушного зверя», промысел которого принимал гигантские размеры (заметим, правители боролись с таким «истощением» путем запрета на хлебопашество в Забайкалье — «дабы не изничтожали леса под пашню»), а отчасти — вследствие появления «нового золота» в России — массового производства дешевого и качественного ситца — на самом излете кяхтинской торговли, в конце 60-х г.г. XIX века, его доля в экспорте составляла уже 50%.

Что касается Китая, то ему всегда было чем торговать с «северными варварами» — отлично продавались ткани, фарфор, драгоценные камни и металлы, сахар-леденец (петушок на палочке называли тогда «китайскими»), но все-таки именно чай был главной мечтой купцов — во-первых, радовала компактность товара, во-вторых — он сильно вырастал в цене буквально с каждым километром пути, в-третьих — самые продвинутые купеческие дома с большой выгодой перепродавали чай в Европу.

Было некоторое «маршрутное распределение» чая: дорогие сорта его доставлялись в Европу морем — тут уместно вспомнить знаменитые гонки чайных клиперов в Англии, — дешевые же неспешно проделывали путь из Китая в Европу через Кяхту.

«Великий чайный путь», при всей своей медлительности, был востребован: как дорогой чай, для богатых, добирался из Лондона в Санкт-Петербург, так и дешевый чай, для английских бедняков, переправлялся из Санкт-Петербурга в Лондон.

Есть свидетельства, что в середине XIX века около половины потребностей жителей Европы в чае перекрывали поставки «русского чая», и перед началом Крымской кампании в Англии и Франции возможная угроза его отсутствия вызывала беспокойство тамошних политиков и именно это беспокойство вызвало взрывной рост количества чайных плантаций в Индии.

Но не индийский или цейлонский чай поставил крест на кяхтинском маршруте, а открытие Суэцкого канала в 1869 году.

Как это и случается, «великий чайный путь» не умер вдруг, а медленно таял, но в 1909 году оборот чая, проходящего через Кяхту, уже снизился, по сравнению с серединой XIX века, в сто раз.

Между тем, к тому времени расцвело буйным цветом необыкновенное лингвистическое явление, известное как «кяхтинский язык». Языком он был, кстати, вполне натуральным (и строгой наукой признанным), без всяких кавычек, а необыкновенным он был потому, что лексика его была, преимущественно, русской, а вот грамматика — китайской. «Мой твой понимать нет» — не шутка, а обычная фраза на кяхтинском. Язык оказался устойчив и просуществовал полтора столетия — ученые зафиксировали, возможно, последних из его носителей в 1990 году, в Улан-Баторе.

Наверное, стоит написать о всех тех экспериментах, на которые пускалось правительство в надежде получать прибыль от торговли с Китаем, но история эта довольно долгая, поэтому ограничимся только заметочкой о приграничной торговле — начиная с 1860 года, после заключения Пекинского трактата, приграничные районы заполняются китайцами (им полиция предоставляет «билеты» для пребывания на территории Российской империи сроком на год), которые не только работают на тяжелых работах, но и беспошлинно торгуют — как правило, какими-то мелочами вроде дешевых ремесленных изделий.

Это напугало кяхтинских купцов, чьи дела и так дышали на ладан — они многократно обращались в правительство с целью «урезонить» «конкурентов», и, в конце концов, добились своего — китайцам была разрешена беспошлинная торговля на расстоянии не более чем 50 километров от границы (аналогичного разрешения русские для собственных подданных добились и от китайских властей).

Все остальные китайские торговцы обязаны были оформлять «гильдейское» или «мелочное» торговое свидетельство и платить пошлины так же, как и русские купцы.

Так родилась в тех краях приграничная торговля (уже принятая и опробованная к тому времени во взаимоотношениях многих стран мира).

Любопытно и другое: конец XIX века в России — период бурного роста почтовой, или — каталожной, торговли (в конце XIX-начале ХХ века Россия была одним из мировых лидеров и даже — новаторов в этом деле), и кяхтинские купцы оказались вовсе не дремучими людьми: приобретенные ими в Кяхте беспошлинно «китайские мелочи» прекрасно расходились по всей России, благодаря каталогам и рекламе в газетах.

Купцы Шанины, одна из кяхтинских семей, проложивших «чайный путь», в начале ХХ века уже довольно заметные каталожники — начав с продажи китайских мелочей, они добрались до высокомаржинального, по тем временам, рынка. Кяхту они, правда, покинули.

Правда, логистика мешала «оставлять деньги» в родной Кяхте — там шли закупки, а потом товары перевозили в Иркутск, куда постепенно перебрались практически все кяхтинские «гости» (за исключением скотопромышленников, бизнес которых угасал медленнее других), и уже из Иркутска, по железной дороге, разъезжался в любую сторону нашего необъятного государства.

Иркутск на какое-то время стал заметным центров каталожного дела в России, которое, впрочем, как и торговля вообще, угасло после революции.

А былая «Венеция пустыни» стала мало чем примечательной точкой на карте страны, которая, как и множество подобных ей, некогда бурлящих жизнью и необыкновенно успешных мест, теперь стала обычным российским депрессивным местечком, в руинах которой угадываются еще следы какой-то далекой, и уже непонятной нам, покинувшей нас, цивилизации.