По независимому духу, предпосылкам таланта и внутренней мотивации творить от боли и ввиду нее Линор Горалик всегда напоминала мне Марину Абрамович, бабушку перформанса. У немецкого паба меня ждала – вся в черном – бабушка современного русскоязычного мета-текста. Ее акты наррации – автономные и независимые компоненты повествования. Вместо эстетического кредо они выражают рефлексивную составляющую художественного творчества, которое, хоть и обращается напрямую к читателю, не заигрывает с ним, обособляясь как от попыток назидания, так и синтетических высказываний.

…От пробегающего мимо кельнера мы узнали, что “терраса сегодня закрыта”. Он оттеснил нас, смело прошедших в глубь зала, обратно к дверям, предлагая немного подождать (внутри было полно и шумно). “А не пошли бы они на ***?” – поинтересовалась Линор. Но неожиданно, как и все в этой истории, нам предложили занять единственный свободный стол… прямо у входа. Несмотря на то, что немецкому заведению не удалось заверить нас в своем гостеприимстве (и не удастся: Линор вскоре принесли чай в чайнике со сколотым носиком и коньяк в неожиданно горячем стакане), этот разговор начался. В его продолжении Горалик без остановки вырезала из бумаги какие-то фигуры, красила и разукрашивала, редко поднимая голову от занимавшего ее, возможно, гораздо сильнее.

Посмотрим, на кого я похожа после этого дня… Лохматый!

Странно, в мое прошлое посещение тут никого не было…

Что, мой хороший?

Сейчас тут полно людей, в отличие от того раза, когда я был здесь раньше.

Ну это нормально, сейчас коктейльное время, ужин начинается. Это ничего, я думаю, мы справимся. Вам не помешает, если во время нашего разговора я буду рисовать? У меня горят руки, потому что…

У Вас есть чем?

Да-да, у меня все есть. Я начала новый проект, и в каждую свободную секунду реально руки горят. Сейчас достану, что мне нужно (вытаскивает из сумки прозрачную папку с бумагой и маникюрные ножницы). Вы говорите, а я буду потихоньку работать, мы как-нибудь справимся… Я с вами. Мы можем начинать в любой момент.

Хорошо. Я хотел бы зайти с неожиданного вопроса, возможно, никто Вам никогда его не задавал и не задаст. Это мой личный интерес. Вы помните конкурс Арт-Тенета?

Наверное, нет. Что это? О чем речь?

Арт-Тенета – главный конкурс русского литературного интернета конца 90-х, где Житинский и Стругацкий были членами жюри, а приз за лучший роман выиграл человек, которого звали Баян Ширянов.

Баяна я помню очень хорошо, даже однажды была у него в гостях. Но совсем не знаю, что с ним сейчас.

Он умер в 2015 году (на самом деле в 2017 – LC).

Это ужасно. Из моего общения с Баяном – этого общения было не так много – я сохранила воспоминания очень теплые. До смешного: в его доме было несколько котят, он относился к ним с большой нежностью, это немедленно меня расположило. Мне кажется, человек, который хорошо относится к животным, автоматически не может быть плохим.

Это был какой-то сквот или…

Нет-нет-нет, просто квартира. Обычная московская квартира.

Я когда-то интересовался судьбой этого человека, мне он казался идеальным воплощением не просто русскости, а архетипа русского писателя, который вобрал в себя весь ужас, абсурд, юмор и в то же время витальность.

Я никак не могу об этом судить, поскольку, кроме одного теплого воспоминания, у меня ничего не осталось. Но любая попытка свести к единому понятию качества так называемого “русского писателя” обречена на провал. Весь мой опыт общения с людьми, которые пишут по-русски, подсказывает мне, что они настолько разные, насколько вообще все люди разные. Я знаю, в традиции русской культуры есть два стимула, толкающие на попытки такого объединения: любовь к так называемым “типажам” и желание “описать писателя”. Поскольку “писатель” является культурно важной фигурой, все время хочется понять, что он такое. Но лично мой опыт обе эти попытки делает непригодными к жизни. О самом Баяне я, увы, не знаю ничего… Важно отметить, что я никогда и ни от кого не слышала ни одного дурного слова о нем, и это уже очень ценно и об очень многом говорит.

***

Наверное, из-за прочитанных текстов у меня ощущение, что я Вас хорошо знаю или, по крайней мере, мы заочно знакомы. К тому же было удивительно приятно, когда в переписке с обсуждением интервью Вы ко мне обращались “дорогой Иль”. Эта эмпатия, она ведь должна забирать у человека витальные силы?

Она забирает у человека очень много витальных сил, но мне кажется, оно стоит того. Если и тратить силы, то на попытки понять других людей. Такие попытки всегда обречены: ты никогда никого не поймешь. Можно строить какие-то иллюзии, но ты никогда никого не поймешь. Лично я никогда никого не пойму.

Ваша эмпатия приобретенная или врожденная?

Конечно, приобретенная. Думаю, приобретенная. Но что я об этом знаю? Примерно ничего.

Я помню, в каком-то из интервью Вы говорили про ценность эмпатии по сравнению с мозгом, и мне вспомнилось изречение Шантидэвы, в котором он утверждал, что силой эмпатии извлекается страх смерти.

Интересно как? Как он разъяснял эту фразу?

Ход рассуждения я не очень хорошо запомнил, но суть была в допущении, что наличие сочувствия помогает человеку меньше переживать за себя.

Во-первых, со страхом смерти у меня вообще обстоят дела не очень сложно. У меня иллюзорное чувство, что он не преследует меня. Какого-то навязчивого и ежесекундного страха смерти у меня вроде бы нет. Полно других страхов, но не этот. Может быть, это связано с верой. Может, мне просто повезло, и я дурак. Может быть, это связано с тем, что я вижу других людей, куда более достойных, которые преодолевают этот страх блистательно. Глядя на них, я могу учиться, и это помогает.

Вы считаете смерть частью жизни или, скорее, выделенным из нее событием?

Понимаю вопрос, но ответ мне кажется умозрительным. Видимо, размышления и переживания о смерти – часть жизни, причем значительная для многих из нас. Я человек очень трусливый, поэтому заглядываю за эту дверь постоянно из невротических соображений.

Что Вы там видите?

Это платоновская пещера, я там вижу тени и интерпретирую их в силу моей недалекости, как ожидание пустоты. Я очень надеюсь, что после смерти ничего нет, хотя мне как христианке положено верить совсем в другое. Очень надеюсь, что Господь в своей милости дает нам отдохнуть на той стороне – ничего не видеть, не чувствовать, не переживать.

По-моему, у Григория Нисского было убеждение, что за смертью следует время абсолютного понимания, а жизнь лишь подготовка к этому моменту.

Этого очень сильно хотел для себя Гриша Дашевский. Надеюсь, все так и произошло, как Гришечка хотел. Но я после смерти не желала бы ничего.

Вы много раз рассказывали о сопутствующем Вашей жизни ощущении катастрофы. На данном этапе есть понимание, что она наступила?

Мне кажется, этот вопрос надо задавать каждому лично. Я готова отвечать только за себя. Я в полном порядке по сравнению с другими людьми. Сейчас мы все являемся свидетелями подлинной катастрофы; мы видим, что такое катастрофа для людей в Украине, они переживают ее непосредственно каждый день. Мы видим, что такое катастрофа, начавшаяся 7-го октября для всех, чьи близкие стали жертвами этой немыслимой трагедии прямо или косвенно. Катастрофой стала жизнь тех, кто стал перемещенными лицами в результате происходящего на юге моей страны. И необходимо сказать, что жизнь мирного населения сектора Газа тоже превращена в катастрофу: война не может не превращать жизнь в катастрофу, война – это ад и ужас. Но если вы спрашиваете про меня как про частное лицо, я обязана на этом фоне ответить: у меня все замечательно. Я редко когда настолько остро чувствовала, как хороша моя жизнь.

Какая сейчас ситуация в Израиле при взгляде изнутри?

Не буду об этом говорить, поскольку не могу отвечать за весь Израиль. Как и у каждого человека в моей стране, у меня есть собственное мнение по поводу происходящего, собственная оптика. Их нельзя свернуть в категорию, которая бы называлась “ситуация в Израиле”.

Я скорее имею в виду атмосферу жизни на улицах городов.
Но нет никакой атмосферы жизни, ее не бывает. Бывает атмосфера жизни глазами отдельного человека. Именно поэтому я не готова играть в игру “какова атмосфера жизни в Израиле”. Моими глазами она одна, глазами кого-то еще – иная. Я специально не хочу говорить за всю страну во времена, когда это очень сложно для каждого.

В Ваших “Выживальцах” есть такая фраза в самом начале: “Катастрофам свойственно раздавать дары; война в качестве катастрофы может наделять людей удивительными дарами, дарами большими, чем жизнь”.
Все катастрофы бывают исключительно щедры к отдельным людям. Кто-то получат военные заказы и богатеет, кто-то открывает в себе способность помогать другим и расцветает. Есть тысячи ситуаций, когда человек понимает, что в результате катастрофы ему живется лучше. Мне кажется, это не поменяется никогда.

Все же мне не верится, что строка “война может наделять дарами большими, чем жизнь” могла быть написана Вами. Есть ли вообще нечто больше жизни?

Да, потому что жизнь может быть абсолютно никакой, пока в ней не происходит какое-нибудь событие, иногда чудовищное для других, но прекрасное для тебя. Из военной литературы мы знаем много примеров того, как это происходило. Бывает всякое, жизнь исключительно разнообразна.

***

За 30 лет в литературе Вы замечаете, что текст растворяется на фоне визуального, становится менее значимым?

Мне трудно согласиться, но понимаю, о чем вы. Знаете, я была на многих похоронах. В том числе на похоронах, которые с большими вложениями сил люди организовывали для совершенно живых событий и явлений. Я видела, как хоронили романы, лонгриды, кино, телевидение, рекламу. Боже мой, что только на моей памяти не хоронили! Все в порядке с этими вещами. Они адаптировались, у них другой формат. Слухи о смерти текста сильно преувеличены. Да, мы больше не живем в текстоцентричном мире, и главная иллюзия, с которой нам надо расстаться, – иллюзия, заставляющая нас верить, что образованный человек есть человек читающий. Сегодняшний интеллектуал – это человек читающий, смотрящий, слушающий, обязательно играющий  и не всегда в таком порядке. Причем, когда я говорю “смотрящий”, то не имею в виду смотрящий…

Кино?

Даже не кино.

В экран?

Нет, не только широкий экран. Смотрящий tiktok в том числе.

Вот я и говорю: экран. Вообще экран.

Да, вообще экран. Видимо, больше нельзя ориентироваться в культуре исключительно при помощи книг. Такой теперь мир. Но из этого не следует, что текст потерял смысл, – текст сдал позиции.

Текст теряет ценность в обществе?

Хочу напомнить, что в основе tiktok часто лежит… У нас проблемы с терминологией. Текст сдал позиции, но нарратив – нет. Мы по-прежнему нарративно-ориентированное общество, видимо, это свойство нашего мозга, а не общей культуры. Но кто я, чтобы об этом говорить, когда есть… Канеман. Пусть Канеман об этом говорит (Даниел Канеман – израильско-американский ученый-когнитивист, наиболее известен своими работами по психологии суждений и принятия решений).

Текст вполне может проходить трансформативный процесс, при котором он сам ищет и отбирает себе внимательного читателя.

Мы снова ищем способ сказать, что текст лучше. Я же намеренно ухожу от этого способа. Не уверена, что текст чем-нибудь “лучше”. Как выражение нарратива текст стоит в одном ряду со многими другими форматами, к этому надо привыкнуть нам, текстоцентричным людям. Мы перестали представлять собой нечто особенное. Мы просто старомодные задроты.

Представляю эту фразу в заголовке.
Окей.

Леви-Стросс говорил, что 21 век будет веком гуманитарных наук, либо его не будет. Не думаете ли Вы, что на данном этапе 21 век слишком автоматический, а развитие технологий значительно опережает культурные и социальные процессы?

Это огромный разговор, и я понимаю его импликации. Они мне не интересны, поскольку мне не очень интересен разговор о прогрессе культуры в целом. Прогресс – это поступательное движение с целью улучшения, подразумевающее, что ранние эпохи были чем-то “хуже” нынешней. Меня увлекает работа со временем, в частности с настоящим моментом в культуре и с его будущим. А как это соотносится с оценкой прошлого, мне неинтересно совсем. Когда тебе 22, попытки сбросить что-нибудь с корабля современности выглядят очень обаятельно. Кстати, если правильно понимаю, значение “прогресса” применительно к науке, технологиям, дизайну сейчас претерпевает изменение. Мысль, что идеи прошлого уступают в качестве идеям настоящего и уступят идеям будущего, перестает быть актуальной. Философия науки приходит к пониманию того, что идеи прошлого могли опережать свое время, могли быть неправильно рассмотрены; интеллектуальные развилки, существовавшие в прошлом, могли привести к далеко не лучшим выборам. Мысль о поступательном движении культуры в широком смысле этого слова мне не близка.

Но даже если развитие умозрительно, каждое новое время ставит свои темы и исследует другие повестки…

Но можно помнить и о другом: возникают новые условия, в которых рассматриваются старые темы. Не уверена, что темы войны и насилия, например, новые. Они оказались в современных условиях, и мы рассматриваем их в сочетании с другими нарративами, но они не новы.

Если Бродский был убежден, что “поэт пишет из-за языка, а не из-за того, что она ушла”, то мне кажется, Вы пишете от внутренней интенции, которая иначе невыраженная, отзовется чем-то неприятным, болью.

Когда я пишу стишок, это не языковой поиск, это стишок хочет быть написан. Это предусматривает жесткую работу со смыслом, в первую очередь с высказыванием, а уже потом с языком, при всем недостатке такого подхода. При этом мне очень понятно желание идти за языком, это большой соблазн, особенно, когда пишешь не на родном языке. Если я пишу на иврите или на английском, то ловлю себя на моментах, когда вдруг метафора или рифма начинает за собой вести. В моем конкретном случае этому приходится сопротивляться довольно жестко просто потому, что так было бы легче, а лично для меня очень часто “легче” значит “нельзя”.

Зачем этому сопротивляться?

Применительно к моей ситуации действует принцип “зачем писать, когда что-то тебя ведет?” Мне это совершенно непонятно. С таким успехом пусть автобус пишет.

Разве это не противоречит установке, что текст хочет быть написан? Он ведь может проявлять себя автодиктовкой?

Текст должен быть написан, потому что некий смысл требует быть выражен. Остальное – ложные друзья автора.

Я понимаю и узнаю эту мысль в Ваших текстах.

Спасибо, спасибо большое.

Меня удивляет, как Вы сочетаете творчество и профессию маркетингового специалиста, подразумевающую использование усредняющих концепций, снижающую требования к тому, что может произвести отдельное мышление. Для Вас, скорее всего, такого противоречия не существует.

Да. Точно так же люди сочетают работу бухгалтера и писателя.

Кафка почти всю жизнь работал клерком…

Иногда это трудно, иногда очень органично. Трудно – когда хочется заниматься своими делами. Но в последние годы все легко, потому что чаще всего работу я веду с благотворительными организациями и антивоенными проектами. А коммерческих клиентов сейчас не очень много, но и с ними интересно, а интересно – это ценно для меня. Маркетинг – история про то, как интересно для других рассказать о важном. Когда это понимаешь, работа мало чем отличается от культурных проектов, только коробка с инструментами несколько иная. Последние 20 лет у меня была привилегия браться за проекты и за клиентов, которые мне нравятся. При такой роскоши работается легко, и это очень приятно.

Касательно разнообразия Вашей творческой деятельности, у меня вопрос, конечно, не о том, как все получается, но как удается поддерживать интерес? Ведь понятно, что продолжение деятельности подразумевает удовольствие от процесса.

У меня проблема строго обратная: как выжить, разорваться между всем этим. Даже не знаю, как объяснить… Я не понимаю, что делать с жадным, испепеляющим интересом ко всему сразу.

Его слишком много?

Да. Вот мы сейчас разговариваем, а я вынуждена рисовать, потому что не могу остановиться. И это совершенно не шутки, так довольно тяжело.

Вы хотели бы все прекратить?

Наверное, да. Но я схожу с ума потихоньку, если этого не делаю.

Что бы могло произойти, если у всех сместится фокус с необходимого на интересное?

Никому не рекомендую. Это тяжело и больно.

Но если наступит утопия, как в Вашей книге, где животные приобрели способность говорить… Пусть каждый занимается тем, к чему тяготеет, созидательно?

Это же не интересное, а болезненное. Многие не хотят это понимать. Речь не идет о дисциплине – речь идет, конечно, об удовольствии и творческой радости, но еще почти всегда (в моем случае) – о страшном напряжении сил, поскольку мозг не остановить, и у тебя отсутствует всякий выбор, делать или не делать. Ничего хорошего, приятного и здорового в этом нет. Тяжелая, безрадостная судьба. Никому не надо так. Идеализация творческого порыва свойственна, мне кажется, людям, у которых все это устроено как-то получше – и слава богу.

Радость от работы и желание “еще” не может идти вместе?
Понятия не имею. Никогда такого у меня не случалось.

***

Я недавно был на открытии выставки Базелица, там приглашали отведать его любимое лакомство: во дворе стояли две палатки с сосисками и пивом. Сейчас в немецком кафе мне об этом вспомнилось. Если Вы устроите открытие, чем будете угощать публику?

Я за то, чтобы люди ели и пили при любой возможности, но мне никогда не удавалось понять, почему это обязательная часть приобщения к искусству. На мой взгляд, бог с ним, с вернисажем, давайте просто соберемся, поедим.

Что хорошего у Вас произошло за последнее время?

Я согласилась сесть на инвалидный скутер! Это позволило мне выходить из дома, позволило опять начать летать, дало очень много свободы, это потрясающе! Помню и понимаю, почему не сделала этого раньше, но очень жалею. Надо было поступить так три года назад. Я довольно счастлива теперь.

А художественные произведения Вас удивляли в последнее время?

Сейчас читаю замечательную книгу, которая называется “История кровати”. Полное название “Warm and Snug: The History of bed”. Это очень хорошо сделанная научная работа, как мне, неспециалисту, кажется. Она рассказывает об истории лежбищ за последние несколько тысяч лет. Производит очень большое впечатление: мы проводим треть жизни лежа, но думаем об этом мало. А я провожу и того больше, естественно: из-за боли я сплю плохо, для меня кровать – сложно устроенное место, я не люблю в ней находиться; книга заставила пересмотреть мое отношение, и я благодарна ей, это было важно.

Каким образом Вы пересмотрели отношения с кроватью?

Мне стало интересней лежать!

Без дела, просто лежать?

Да, вообще лежать, это довольно классно!

Вы принципиально только нон-фикшн читаете?

Нет, ни в коем случае. Я была бы очень рада читать фикшн, но эта идиотская идиосинкразия: не могу читать фикшн, у меня не получается, он не влезает в меня, не читается. Жалею об этом на протяжении многих лет.

Что значит “не влезает”?

За редчайшими исключениями открываю фикшн, и он кажется сшитым белыми нитками; я вижу, как все сделано и написано (“как” – не значит “плохо”, но мешает страшно). Будто не книгу читаешь, а инструкцию к ней. Не могу, не идет.

Это разве не “профессиональной деформацией” называется?

Нет, думаю, это человеческая деформация, мне страшно жалко, я пытаюсь от этого избавиться, но пока не выходит. Надеюсь, скоро пройдет. Так что ничего принципиального, я работаю над этим.

Как долго длится период, когда Вы не можете читать ничего художественного?

15 лет. Очень грустно.

Это также касается книг, которые Вы любили раньше?

Они исключаются. Все, что я прочитала до наступления этой беды, я могу читать по-прежнему. Таким образом, я отвоевала для себя очень много хорошей литературы – Газданова, Набокова, Пушкина, Толстого (хотя последнего я часто не способна перечитать уже по другим причинам). Это немало, мне повезло.

Какой проект Вас связывает на данный момент с Лондоном? Какие вообще у Вас с городом отношения?
Я приехала выступать в Оксфорд и Лондон. Я очень люблю Лондон, мне он близок не в последнюю очередь потому, что у меня плохо с языками, и английский – один из немногих, который я знаю. Поэтому здесь я понимаю все происходящее, а для меня любить город – значит понимать язык. В Лондоне я постоянно развешиваю уши: слушаю разговоры, бесконечно беседую с людьми – на улицах, в кафе, такси – это необходимая часть пребывания в городе для меня. Я всегда увожу не только найденные объекты – в этот раз их довольно много, – но и услышанные, и наговоренные с людьми истории, в том числе совершенно случайные.

Как-то их затем используете или это важно для самого процесса понимания места?

Нет, это просто радует меня. Недавно при поездке с таксистом я заметила у него характерные движения рукой, какие человек делает при головной боли. Когда я спросила об этом, рассказав, что у меня самой часто болит голова, он удивился, попросил прощения, сказал, что сегодня “не в себе” – “I’m not myself”. Ночью положили в больницу одновременно его сестру и маму: у мамы инфаркт, а у сестры на нервной почве разболелся живот, оказалось – язва. Он даже не понимал, болит ли в самом деле голова или после бессонной ночи просто чувствует себя плохо. Я дала ему две таблетки, объяснила, что такие можно купить в аптеке без рецепта, он совсем не обязан их принимать, но в случае ухудшения самочувствия пусть знает, что они у него есть. Вдруг он свернул направо в аллею, остановился и расплакался, страшно извиняясь и постоянно произнося, что ему очень неловко. И стал говорить, какая у него хорошая жизнь: “В Судане семья жила плохо, а здесь такая хорошая больница, и все очень добрые, и вы тоже очень добрая”. Я страшно растерялась, тоже начала что-то бормотать, а теперь от этой истории не могу отвлечься, думаю о ней до сих пор в контексте определения “хорошей жизни”. Как оно отличается у каждого из нас, как оно формируется…

***

У меня остались общие терминологические вопросы, которые больше не хочу Вам задавать. Однако меня интересует Ваше личное отношение к Богу. Или Ваши отношения с Богом.

Главное слово здесь, наверное, благодарность. Моя жизнь исключительно щедра ко мне. Постоянно испытываю благодарность и живу с чувством чуда.

Бог вами интересуется?

Зачем? Нет, что вы. Это такая благодарность муравья к теплому солнцу.

Вам оттуда что-нибудь сообщается или это такое однонаправленное безусловное чувство?

У меня есть соображения на эту тему, как и у всякого верующего человека, но мне совершенно не хочется их озвучивать. Я что-то думаю себе тихонько и продолжу это делать.

Это приятное думание?

Наверное.

Но Ваши молитвы направлены на объект, проблему либо они – выражение благодарности?

Только выражение благодарности, мне совершенно не о чем просить. Когда я изредка прошу, это совершенно детское поведение, которого я потом не то  чтобы стыжусь, мне просто смешно от таких глупостей. Зачем просить, когда есть столько всего?

Вы сталкивались за время своего творчества с какими-нибудь вопросами или темами, которые хотелось рассмотреть, но не получилось?

У меня бывает такое, когда не успеваю делать проекты: они не складываются, и я отвлекаюсь на другие истории. Очень долго не могла подступиться к темам, которые сейчас определены в мою последнюю книгу “Тетрадь Екатерины Суворовой”. Вообще, главный волнующий меня вопрос: как успевать больше? Как жить больше?

Расскажите немного про эту книгу.

“Тетрадь Екатерины Суворовой” выйдет в НЛО (издательство “Новое литературное обозрение” – LC). Я не знаю, как про нее рассказывать, чтобы не спойлерить… это почти невозможно. Очень верующая женщина пишет записки для своего семилетнего сына, она живет в городе Тухачевск, который в моей голове находится на месте Санкт-Петербурга, как если бы Петр его никогда не построил. Потом в жизни Катерины происходит некое системообразующее событие, а тетрадь превращается в рассказ о том, что тоталитарная система может делать с людьми простым фактом своего существования. Книга была невыносимо тяжелой, очень страшной, наверное, самой личной в моей жизни. Я не могла написать ее много лет, но пришла к ситуации, когда написать было легче, чем не написать. Она полностью готова к печати, открыт предзаказ.

У Вас не возникает неприятных эмоций от помещения своего творчества в российские реалии?

Факт, что НЛО решается издать такую книгу, вызывает только восхищение. Они – просто герои.

Я понимаю, что это популистский вопрос, но если бы Вас попросили назвать одну книгу, что должен прочитать каждый, какой бы она была?

Нет такой книги. Так не бывает, не может и не должно быть. Это способ мышления из 19-го века, в котором у литературы были иерархии: первый поэт, второй поэт, пять третьих поэтов. Так не должно происходить. Мне кажется, нам не надо быть людьми, у которых есть одна великая книга, один великий роман, один великий поэт. Нормально читать разное. Нормально жить по-разному. Нормально не знать, кто такой Толстой, и нормально считать, что нельзя не знать, кто такой Толстой. И так, и так все будет хорошо. Не надо какую-то одну книгу читать всем. Я очень серьезно это говорю.

Наверное, так же обстоит вопрос с прогрессом в литературе, который будет продолжаться так или иначе.
Абсолютно. Литература будет просто жить, двигаясь разными путями для разных людей.

После такого финального тезиса я не знаю, что можно еще добавить.

Мне кажется, мы справились. Спасибо вам огромное. Можно угостить вас пивом?