Гласнер использовал контрасты и едкий юмор, чтобы избежать как излишнего мелодраматизма, так и жутчайшего соцреализма. Жизнеописание начинается эпизодом, где больного деменцией Герда уводит с промерзлого газона социального квартала жена – сама онкобольная – на пару с соседкой. В ночи Лисси звонит сыну в Берлин, чтобы сообщить о состоянии отца. Том – дирижер молодежного оркестра, готовящий премьеру симфонии своего друга Бернарда, обладателя бородки а-ля Достоевский и суицидальных наклонностей. Симфония под названием “Умирание” (Sterben) мучает всех: Бернард недоволен убогой интерпретацией материала музыкантами, хористами и самим дирижером, и вообще – исполнить произведение может только находящийся на пороге смерти. В довершение всего у бывшей подружки Тома рождается дочь от другого, но она желает, чтобы именно Том выступал в роли отца. Короче говоря, мужчине не до родителей.

Эллен, младшая сестра Тома, представленная в следующей части, и вовсе забыла, как они выглядят. Впрочем, это не удивительно: она также не помнит, с кем провела прошлую ночь, проснувшись, помятая, в номере второсортного отеля. Известие о том, что она находится в Латвии, вызывает лишь легкое удивление, словно географическое местоположение – незначительная деталь в ее хаотичном существовании. Латвия? Что ж, оттуда летают дешевые самолеты обратно в Германию. Эллен – королева сумрачных баров-подвалов, выбравшая профессию, которая не приносит обожание других, – медсестра в стоматологии. Опять же, в отличие от братца Тома, стремящегося угодить каждому. Следующий уровень сложности добавляет тот факт, что Эллен заводит интрижку с женатым коллегой, соблазняя его в баре строчками из песни Билла Фей: “I’m looking for lasting relations/With a greenfly, spider, or maggot”, исполненными колоратурным меццо. Очевидно, члены этой семьи награждены музыкальным слухом, но лишены талантов во многих других важных областях.

Смерть Герда в доме престарелых не становится поводом для излишней скорби или суда над живыми. Любопытная динамика продолжает развиваться промеж родственников: им вроде бы пора простить друг друга (пусть на время), но они слишком поглощены собой. Следом уходит из жизни Бернард – вскрывает вены в ванной – непринужденно упросив товарища побыть в момент суицида в гостиной, пока все не закончится. Здесь Тома опять зажимает между состраданием и неким метафизическим пофигизмом – и второй, после треволнений, конечно, побеждает. Предрассветный пейзаж, полиция, Том двигает домой по возмущающемуся шумом синему полю…

“Мне так и не удалось попасть в линию”, – признается незадолго до смерти Бернард. Эта линия – граница между подлинностью и китчем, когда в произведении искусства все до мельчайших деталей соразмерно, оно кажется новаторским для создателя, оставаясь понятным зрителю. В этих теоретических размышлениях слышится голос Гласнера; он и сам, похоже, предпочитает держаться этой абстрактной грани. Получается? Диалог между матерью и сыном после захоронения праха Герда (которое Том пропускает из-за поломки каршерингового электромобиля), происходящий за столом с чаем и пирожком, вырисовывается в манифест семейного разлада – сцену, достойную пристального изучения на современных курсах сценарного мастерства и режиссуры. Если кратко, оба участника диалога признаются, что никогда не любили друг друга. Лисси, например, не нравилось, что Том постоянно хныкал в младенчестве.

В этом опусе о человеческих терзаниях внутри семьи намного больше жизни – пусть в формах простого выживания, автоматического существования, стагнации – чем смерти. Что касается пресловутой “линии”, она не линия совсем, а отрезок, где высшей логикой отмечены начало и конец. Поэтому финал в произведении всегда драматичней начала. Однако, когда «Умирание» приближается к своей коде, у Тома – а именно через него реализуется оголенный психологизм фильма – как раз все вроде бы налаживается.