Елена начала разговор с обсуждения «The Unseen».

Мне кажется, это очень важно – ставить сегодня такие спектакли, как «The Unseen». Перед тем, как прилететь в Лондон, я прочитала всё, что могла найти о нем. И, конечно, это разговор о политических заключённых. Потому что ситуация с ними не улучшается, а ухудшается в прогрессии каждую секунду. Я нахожусь в переписке с несколькими из них, некоторые сидят уже десять лет, ещё со времен Болотного дела. Среди людей, с которыми я переписываюсь, есть врачи, рабочие, девушка-художница, которой только-только исполнилось 18 лет.

Один из героев «The Unseen» – врач!

И в этом контексте, конечно, не могу не думать о Надежде Буяновой, о том, как она будет сидеть? Надежда возраста и типажа моей мамы, и когда она говорила последнее слово, рассказывала, как на самом деле просто хотела лечить людей, и больше ничего, я не могла перестать плакать. Моя мама сейчас в России, как и младшая сестра, и, конечно, это гигантские риски для них обеих каждый день.

А как Вы думаете, сегодня искусство, в том числе театр, имеют ли право говорить о чём-то, кроме вот этой боли?

Не знаю. Мне кажется, искусство и право находятся в разных измерениях. О боли говорят не потому, что имеют на это право, а поскольку невозможно молчать. В какой-то момент тебя просто прорывает, и тогда искусство приходит на помощь, даёт язык.

Я училась у Михаила Угарова и Елены Греминой, когда они были живы. И как раз они считали: искусство не должно говорить ни о чем, кроме репрессий и войны, если прямо сейчас существуют репрессии и война. Поскольку максимальное количество боли, травм, ужаса, нестабильности сконцентрированы в одном месте. Об этом весь их «Театр.DOC». Михаил Юрьевич говорил, что не видит смысла ставить «Три сестры» сейчас. «Театр.DOC» продолжает придерживаться этого принципа, оставаясь в России. Многие уехали, но другие остаются и работают подпольно. Совершенно невероятно!

Я вспоминаю Вашу пьесу «Новая Антигона». Это больно смотреть! И Вы приглашали на показ женщин, тех самых участниц Бесланского дела. Помните свои ощущения?

Ну, конечно! Когда я играла… Точнее, нет – это был не игровой спектакль, а документальная пьеса о процессе над шестью бесланскими женщинами, у которых дети, мужья, другие близкие погибли во время штурма школы. И они вышли на улицу с надписью на футболках «Путин – палач Беслана». Их посмели осудить за это.

Когда женщины были в зале, я чувствовала гигантскую ответственность перед ними. Понимала, когда говоришь о чужой боли, легко можешь где-то ошибиться, даже интонационно. И именно интонационные ошибки бывают самыми невыносимыми в таких обстоятельствах. Их никогда не простит зритель, не простит человек, который сам все это пережил. Нельзя наворачивать пафоса там, где у людей живая рана.

И когда участницы Бесланского дела вышли на сцену, я видела, что зрителям было больно. Некоторые из них не нашли ничего лучше, чем выплеснуть свою боль на этих женщин. Помню, как один мужчина – было видно, что у него горит внутри – встал посредине зала и говорит: «А где были ваши мужчины, когда вас менты волокли, били?» И Эмма Тагаева ответила: «Мои мужчины мертвы. У меня убили мужа и двух сыновей, у меня нет никого, я одна».

Безусловно, театр – это важный медиум. Я не понимала силы театра, пока не начала сама работать в «Новой Антигоне». Когда была в зале суда, больше всего тревожило, что мне никто не поверит: невозможно уложить в голове, что этих женщин будут судить!

У меня был с собой диктофон, который постоянно пытался отобрать пристав. Он сидел за мной и каждый раз, когда я чуть ослабляла руку, просто пытался выхватывать диктофон. При этом все двери в судебном зале были закрыты на замки через 10 минут после того, как мы оказались внутри – чтобы горожане не собрались и не отбили женщин. В течение всего заседания люди стояли под окнами и стучали в эти запертые двери.

Елена Гремина предложила мне сделать спектакль о судебном деле, но я не сразу поняла и приняла её идею. Зачем спектакль, о чём это вообще? И только когда мы уже начали по ролям читать пьесу, внезапно ощутила себя снова в том зале: пристава за спиной, жесткую деревянную скамью, на которой сидела много часов. Увидела тех женщин, как они булки ломают, чтобы поесть (ведь их не кормил никто), синяки на их руках. И только тогда внезапно поняла, как работает театр – он делает свидетелями всех, кто сидит в зрительном зале. Ты не можешь больше отрицать конкретный кусок реальности, не можешь сказать: этого не было.

Да, все двери на земле могут запереть! Но если театру удастся протащить на сцену правду, боль, жизнь, смерть, то люди больше не останутся одни. Все зрители окажутся свидетелями – установится невидимая, но очень крепкая связь. Мне вообще кажется, что если у искусства в целом и у журналистики как очень узкой прикладной части искусства есть какая-то высокая цель, то это именно она.

Я не верю, что мы четвертая власть, что искусство служит народу. Искусство служит только себе. Но если мы говорим про высокую цель, думаю, она заключается в создании этих невидимых, самых крепких связей между людьми. Именно они удерживают мир от хаоса – ни политики, ни ООН, ни государственные границы. Я в этом убедилась за последние три года.

Это и есть любовь?

Думаю, да. Любовь в самом лучшем смысле. Та, которая долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится.

Ваша книга «Моя любимая страна» пронизана любовью. При всём жизненном и профессиональном опыте как Вы смогли сохранить любовь?

Мне кажется, это не то, что можно сохранить или выпросить себе. Я верующий человек и думаю, любовь – просто дар Бога. По-другому никак не объяснить то, что она есть.

Её можно потерять?

От неё можно отказаться, в том числе потому, что иногда любить очень больно. Моя любовь к стране – это очень-очень болезненное чувство сейчас. Оно приносит много боли. Но я не готова от неё отказываться ровно потому, что знаю природу этого чувства. Любовь не требует подчинения, убийств, лжи, молчания, страха. Ей нужен пристальный взгляд на то, что любишь, и заботу о судьбе того, что любишь. Вот это – любовь!

Мой жизненный опыт действительно, скажем так, разнообразный. Но я видела, как любовь может побеждать смерть. Например, в Запорожье в 2022 году весной, когда собиралась ехать в Мариуполь. Шли очень активные бои, никакого гуманитарного коридора не было. Но люди садились в машины, обвязывали их белыми тряпками (была вера, что стрелять по мирным не будут), выстраивались колоннами и ехали в Мариуполь в надежде найти и спасти своих любимых. Этих людей были тысячи, колонна не имела границ. И все верили, что их любовь спасет тех, кто остался в городе. Я была этому свидетелем и никогда не забуду. Поэтому никогда не предам мою любовь, как бы больно она мне ни давалась.

«Антигона» Софокла — это античная пьеса, когда до христианства оставалось много столетий. Но «Новая Антигона» — абсолютная христианская, недаром в ней цитируется Новый Завет. А что Вы можете сказать про ненависть?

Не думаю, что любовь и ненависть — антонимы. Мне кажется, антоним любви — равнодушие. А ненависть, наверное, очень сильный, разрушительный процесс, который начинается иногда внутри и потом ищет себе объект. Сначала появляется это чувство внутри человека, а потом он ищет, на кого эту ненависть обратить. И дальше ему подсказывают, куда.

Как с ней справляться?

У поэта Льва Рубинштейна была такая мысль: ненависть первичнее объекта ненависти. Вот подойди к человеку, который кого-то ненавидит, начинай ему задавать дополнительные вопросы. И выяснишь, что он ненавидит не какую-то определенную группу людей, а очень многих.

Думаю, ненависть – аутоиммунное заболевание души. Я видела, как ненависть пожирает человека живьем, и от него остаётся шкурка. Поэтому очень стараюсь в себе такое не разводить. Часто замечаю, если начинаю на кого-то сильно злиться, это связано с моей внутренней нечестностью. Например, мне больно и не хочу этого признавать. Или я где-то налажала, но я же не могла, я ж идеальная!

Я уже говорила, что нахожусь в переписке с политзаключёнными. Так вот, меня поразило: в их письмах вообще нет ненависти как измерения. Считается, что мы снаружи должны поддерживать политзеков, но на деле, оказывается, это они меня в письмах поддерживают.

Моя подруга в карцере сидела. Там ничего не было, кроме деревянной скамейки, зарешеченного грязного окошка, из которого дует, но ничего не видно, а туалет – дырка в полу. И вот она пишет: «Как я могла найти радость в этом дне?» Да, в карцер ничего нельзя: ни ручки, ни тетрадки, ты должен сидеть и думать о своем поведении. «И я вспомнила, – рассказывает она, – как сочиняла стихи в голове во время уроков. Такая классная практика! Тут заходят тюремщики: типа, ну что ты, как? Поиздеваться пришли. А я в своих строчках в голове. И отвечаю: нормально, у меня всё хорошо!»

Как Вы предпочитаете называть Ваше нынешнее состояние?

На русском пока не нашла подходящего слова, которое его описывает. На английском есть ёмкое слово «exile», на русском – «изгнание», звучит слишком пафосно. Ах, я встала на табуреточку, я в изгнании! Но и не «беженство» тоже, потому что сразу думаешь про украинских беженцев, которые реально бежали под бомбами. Я под бомбами находилась по работе, мне за это деньги платили. «Эмиграцией», опять же, не назовёшь – эмигрируют добровольно, а я никогда не хотела жить за рубежом…

Иногда накрывает беспомощность: вот мне 37, и что ж – заново всю жизнь отстраивать? Но когда переписываешься с политзеками, и они рассказывают, как в условиях двухметрового карцера чувствовать себя свободным, творческим, продуктивным, работающим человеком, сразу очень много чего можешь. У меня начала писаться вторая книга, например.

Поэтому, если можно, я скажу вашим читателям: пожалуйста, переписывайтесь с политзаключёнными. Их много, и с каждым днём становится больше. Это люди, которые очень нуждаются в вашем внимании, сочувствии, тепле. Но и вы нуждаетесь в их стратегиях выживания, которые они используют каждый день. Это та самая невидимая связь, которая крепче всего на свете.