Алексей, Вы привезете нам программу «Нежные струны»?

Ну, не «нежные струны», в переводе с французского «Les Cordes Sensibles» означает, во-первых, «струны души», а во-вторых – «чувствительные струны», потому что программа написана для квинтета струнных инструментов. То есть это некоторая игра слов, которая красиво звучит по-французски, но по-русски получается немного вычурно.  

В каждом городе, стране Вы работаете с командами разных музыкантов?

Да, во Франции я играл с местными музыкантами, которых мне нашли друзья, а в Таллине и Риге – с командой из Эстонии. Я приехал заранее, мы с ними репетировали несколько дней. Это довольно непросто, потому что музыка не классическая, не точно всё прописано, многое приходится объяснять словами, просто чувствовать. Не все музыканты такую музыку играют и любят. Так что важно найти единомышленников – открытых, которые интересуются джазом или импровизацией. Я люблю, когда кто-то из музыкантов тоже вносит что-то от себя.

Музыкальная гостиная приглашает…

Что за команда будет играть с Вами в Лондоне?

Это квартет, который собрал замечательный скрипач Юрий Жислин. Я немного волнуюсь перед встречей. Кого он собрал, ещё не знаю – познакомлюсь с музыкантами, когда приеду. Прислал им музыку, и у нас будут репетиции.

Что прозвучит?

Это новая программа, но в ней очень много всего. Будет музыка из театральных постановок, написанная лет двадцать пять назад. Меня удивило, она до сих пор жива, и её интересно играть. Будет что-то из киномузыки. В Риге идёт спектакль Алвиса Херманиса «Страна глухонемых» с Чулпан Хаматовой, и, естественно, на концерте прозвучал фрагмент из фильма «Страна глухих». В Лондоне, наверное, тоже это сыграем. Сейчас собираю программу – каждый раз ее немного меняю.

А почему Вы меняете программу? Вам так интереснее, или всё от города зависит?

Иногда что-то звучит лучше у одних музыкантов или у других. Поэтому, например, в Таллине мы репетировали больше музыки, чем собирались играть, добавили-убавили. Но многое зависит и от зала. В Лондоне – это клуб: народ приходит в бар, там, наверное, шумновато. К тому же, Music Saves the World – не сольный концерт. Так что нужно немного пересмотреть программу, она будет короче.

Драматургический подход, режиссерский!

Даже темп иногда выбираешь в зависимости от зала. Одна церковь, где мы играли, была с таким, знаете, «церковным» звуком, другая – более «сухая». Соответственно, если есть длинное эхо, хочется играть чуть медленнее, с большими паузами, с дыханием. И в клубе мы настроимся, посмотрим, примем решение. Всегда надо идти от зала, который может влиять на программу.

А важно ли, для чего именно Вы пишете музыку? Для кино, театра или это что-то самостоятельное?

В кино есть указание режиссёра или сам фильм тебя двигает… Может быть, для себя ты такую музыку не напишешь никогда. То же самое в танцевальных спектаклях, в театральных: иногда нужно больше пространства для текста, который произносят актеры, или, например, музыка в определенном ритме, бывают строгие ограничения по времени, нужен удобный для танцоров темп. Всегда есть детали. Но не скажу, что пишу для себя одну музыку, для театра – другую, для кино – третью. Вся музыка – моя, и я к ней одинаково хорошо отношусь. Другое дело, что некоторые произведения из кино, например, невозможно сыграть на концерте, особенно если они написаны для большого оркестра. Например, в фильме «Орда» понадобились восточные инструменты морин хууры, а также голос прекрасной бурятской певицы Намгар. Поэтому есть вещи, которые просто написаны, записаны и живут своей жизнью, но не концертной. А существует музыка, может быть, более близкая мне, удобная для исполнения, и она звучит годами – неважно, театральная, для кино или для самого себя.

Жизнь наша разделилась на «до» и «после» в 2022 году. Ваше отношение к написанию музыки изменилось: темы, содержание, которыми её наполняете?

Думаю, и я уже стал другим человеком, прежнего не вернуть. Наверное, год не улыбался – не мог. А еще стал взвешивать все слова: много через иронию объяснял и делал, но шутки стали неуместными. Настолько все теперь иначе, что жить, как раньше, мы не можем. Я, во всяком случае, не могу. Про музыку: естественно, у меня есть заказы, где надо писать беззаботную, эмоциональную музыку. Я отношусь к этому как к работе и пишу. Но, наверное, в остальном моя музыка, она… Вы знаете, что-то сломалось. Ты идёшь дальше, но эта трещина всё равно находится внутри. Дерево сломано, хотя ростки пробиваются – нужно продолжать жить и работать.

А играть прежнюю музыку можно или трудно? Скажем, ту, которую Вы играли с группой «4’33’’»?

Мы в Лондоне собираемся играть некоторые из старых композиций. Наверное, что-то я больше не буду играть, просто потому что это невозможно с другими музыкантами, и наоборот – в произведениях появился новый смысл. Мы никогда не занимались развлекательной музыкой, хотя играли много ироничного. Концерты были весёлые, но это потому, что музыканты «отрывались» на сцене. Да, группа в таком виде, как она была, уже существовать не сможет, но время покажет.

Если предположить, что внезапно всё «починится», Вы будете играть вместе?

Я очень надеюсь, что мы еще все увидимся. Группе исполнилось 30 лет в этом году. Мы не праздновали ничего, разговоры велись: хотелось встретиться, сыграть. Но так и не получилось, к сожалению. Надеюсь на лучшее – слишком много я в жизни прожил с «4’33’’», чтобы про это забыть.

Понимаю, вопрос привычный, но не могу не спросить: как и над чем Вы работаете сейчас?

Группа у меня была довольно большая, минимум семь человек на сцене, а то и десять, сейчас такой возможности нет. Я живу во Франции, здесь гораздо сложнее с музыкой, которая не укладывается в строгие рамки. А назвать стиль, в котором мы играли – я играю! – очень сложно. В Москве мы работали сами по себе, не играли ни с джазменами, ни с рок-музыкантами, ни с классическими исполнителями, существовали между направлениями. При том, что выступали довольно много в Европе, и нас хорошо принимали. Во Франции надо, как в «Алисе в стране чудес», очень быстро бежать, чтобы остаться на месте. А так как я какое-то время плыл по течению, то меня унесло в водоем, где довольно сложно существовать. Большую группу собрать невозможно. Устроить концерты очень непросто. С моей музыкой в джаз-клуб не пойдешь, в классический зал тоже. Поэтому остаются смежные места: театральные залы, еще что-то, где может жить такая музыка. В общем, всё непросто, я какое-то время даже не знал, что делать. Вообще улетел из Москвы без скрипки.

Как?!

Не смог вывезти свою скрипку, оставил ее и улетел. На скрипку (я играл на ней с 15 лет) нужны специальные документы. Ни сил, ни времени, ни возможности сделать их у меня не было в тот момент. В общем, я с ней расстался, надеюсь, временно. Мой друг дал мне здесь скрипку поиграть на год, и потом я купил себе инструмент. Влез в долги, скрипка – очень дорогая вещь. Выбирал, ходил, думал-думал – и купил хорошую. Так что у меня новая скрипка, очень капризная, потому что на инструменте важно играть, чтобы он звучал, надо с ним работать, а на этой скрипке никто не играл несколько десятилетий. Но сейчас вроде я нашел с ней общий язык.

Вы же давно живете во Франции?

Да, да. Но все равно мне пришлось все бросить – моя группа и большая часть работы были всё же в России. Я стал делать какие-то маленькие проекты: начал с дуэта с соседом, замечательным гитаристом, который живет рядом в деревне. Потом сделал маленькое трио, оно развалилось, успели записать один альбом. Потом еще одно трио под названием FAR (в составе француз, аргентинец и россиянин) – играем музыку всех трех стран. Аргентинец – беженец с 1976 года, кажется, он бежал от фашистского режима. А его бабушка и все дедушки – уехали из Российской империи, спасались от еврейских погромов. Французский контрабасист играет с моей подругой Миной Агосси, джазовой певицей, и часто, кстати, бывает в Лондоне. С ней мы тоже пытаемся что-то сейчас сделать.

Вы создали проект с Дитмаром Бонненом, немецким пианистом…

С Дитмаром у нас очень старый проект, ему тоже исполнилось 30 лет в этом году. Мы выступили в Берлине, во Франции. Проект существует даже чуть активнее, чем был. Сейчас записываем сразу два диска и один – с нашей собственной музыкой. Еще делаем диск с киномузыкой – не просто играем красивые темы, а исполняем в необычном ключе Морриконе, Нино Рота, мою. В своей деревне я начал писать абсолютно домашний диск – и это отдельный опыт. Я привык к хорошим студиям, а тут пишу у соседа, у которого буквально почти ничего нет, только магнитофон и два микрофона. Получается не быстро: то кошка забегает, то зазвонил колокол на соседней церкви, хлопнула дверь в нижней квартире у кюре.

Запись, сочинение новой музыки помогает проживать сложные времена или это просто тот образ жизни, который Вам привычен, другого быть не может?

Да я вообще ничего больше не умею, если честно, кроме музыки. И с трудом представляю, как пошел бы куда-то работать в офис.

Не дай-то Бог Вашим слушателям!..

Работа спасает от всего. Иначе можно просто сойти с ума, наверное. Был период, когда я несколько месяцев сидел совсем-совсем без дела, вот тогда и начал домашний диск. Знал: вот во вторник дети уйдут в школу, и я смогу пойти к соседу попробовать что-то записать. Это меня поддержало. Ну, кино, конечно, тоже спасение. Хотя сейчас я работаю с такими сложными темами! В прошлом году как композитор участвовал в проекте режиссера Рауля Пека «Ernest Cole: Lost and Found», фильм был в программе этого Каннского фестиваля. У него есть подзаголовок: «Всем артистам в изгнании». Лента рассказывает о судьбе южноафриканского фотографа Эрнеста Коула, который бежал от апартеида в Соединенные Штаты, там себя не нашел и умер, всеми забытый, прямо в тот момент, когда режим пал. Очень грустная история. В конце ноября фильм выходит в прокат в США, в конце декабря – во Франции, в октябре он был в программе BFI в Лондоне.

Сейчас я почти закончил работу для следующего фильма Рауля Пека «Orwell» – про Джорджа Оруэлла и нашу жизнь. Я провел четыре месяца, смотря на экран, полный мировых ужасов. И как обычно у Пека, этот лента помогает размышлять о тоталитарном обществе, о насилии. Вот как-то так…

Могу даже сказать, на записи музыки в Париже мы не стали показывать фильм оркестру, чтобы не травмировать психику музыкантов. Нельзя сказать, там есть что-то, чего люди не видели. Но записывать музыку и смотреть на экран – нам показалось это слишком болезненным опытом. Скоро фильм будет закончен и уже в следующем году появится на фестивалях.

Билеты по ссылке.