Зальцбургский фестиваль называют самым аристократическим. В чем заключен этот аристократизм?

Не только Зальцбургский, но любой оперный фестиваль, по моим наблюдениям, – это в известном смысле субститут аристократических раутов. Светские приемы и балы практически ушли из современной жизни. И оперные фестивальные недели стали заменой этой формы времяпрепровождения. Куда еще ты наденешь бриллианты, фрак или платье в пол, вышитое блестками? Не пойдешь же в таком виде в кино, да и на спектакли театрального фестиваля тоже. Вы видели, в чем ходят зрители Авиньонского фестиваля. В шортах и шлепанцах! Во-первых, там жарко, а во-вторых, приходится быстро бегать от одной площадки к другой.

А опера до сих пор воспринимается не только как встреча с искусством, но и как выход в свет. На Зальцбургском фестивале это ощущается особенно сильно: тут и публика побогаче, и одежда роскошнее. И билеты дорогие. Скажем, на знаменитом венском фестивале Wiener Festwochen билеты чуть ли не на порядок дешевле. Их может себе позволить практически каждый. А вот фраза «Я с женой был на оперной премьере Зальцбургского фестиваля!» сразу помещает говорящего в определенную социальную страту. Все это совершенно не исключает того, что на сцене зрители могут увидит сложные режиссерские концепты Ромео Кастелуччи или Кшиштофа Вариковского. Но общей атмосферы светского раута это не меняет.

И Зальцбург, несмотря на такую традиционность, пустил на свою территорию драму…

Подождите. Что значит «пустил драму»? Это любопытная аберрация, с ней надо разобраться. Музыкальные события происходили в Зальцбурге очень давно, еще с последней трети ХIХ века, но главным инициатором фестиваля в том виде, в котором мы теперь его знаем, все же был Макс Рейнхардт. И история фестиваля фактически начинается в двадцатые годы ХХ века благодаря инициативе, харизме и пробивной силе Райнхардта. Ведь что такое этот период для Австрии? Время распада великой империи после поражения в Первой мировой войне. Время экономических трудностей на грани с голодом. И на таком историческом фоне Рейнхардт, выдающийся режиссер драматического театра, основывает фестиваль. По сути, закладывает модель всех театральных фестивалей. Потому что идея совместить festivity и modernity принадлежит именно ему. Сегодня мы воспринимаем как само собой разумеющееся, что на фестивалях играют новаторские спектакли с инновационной режиссурой, но вообще-то это совершенно не очевидная мысль. И основоположником концепции был именно Рейнхардт, пионер режиссуры и фестивального движения. Для меня как для историка это абсолютно очевидно.

И сказать, что теперь опера подвинулась и дала место драме, нельзя?

Ну опера-то никуда не подвинулась. Она на месте во всей красе. А наличие драматической части на фестивале, основанном Райнхардтом, совершенно естественно. Но важно понимать, что за 100 лет существования у Salzburger Festspiele пережил много всяких периодов. Скажем, во времена, когда его художественным руководителем являлся Герберт фон Караян, – это, конечно, в первую очередь музыкальный фестиваль. И опера тоже была музыкальным событием. А сейчас она еще стала и царством современной режиссуры. Последние лет десять, собственно, драматическая часть находилась тут в тени оперной и концертной составляющих. Вывести ее из этой тени я сейчас и пытаюсь, но это чрезвычайно сложно. 

Почему?

Потому что она долго была сосредоточена вокруг немецкоязычного театра. Это выдающийся великий театр с очень ясными родовыми чертами: определенная эстетика, к которой местная публика привыкла. У нее уже есть стереотипы, каким может быть театр. Как ни парадоксально, с чем-то аналогичным долгое время приходилось иметь дело в России: «Мы знаем, каким должен быть театр!» И ломать эти ожидания, стереотипы об колено – не так-то просто.

К тому же, важно учитывать, Зальцбургский фестиваль в гораздо большей степени, чем любой другой, зависит от билетной кассы. У него колоссальный бюджет, но огромную его часть фестиваль зарабатывает сам. Wiener Festwochen – я специально отсылаю к этому фестивалю, потому что он тоже австрийский, и такое сравнение самое очевидное, к тому же я на нем работала. Так вот, WienerFestwochen в такой степени от билетов не зависит. На перформанс «Sun and Sea», получивший в Венеции «Золотого льва», билеты вообще стоили 13 евро. Для Венского фестиваля продажа билетов – это скорее вопрос: сколько людей приобщилось к театральным событиям, а не сколько денег поступило в кассу? На Зальцбургском фестивале мы все зависим от очень специальной, платежеспособной аудитории, у которой выработались свои представления о театре. И любые мои кураторские фантазии должны это учитывать.

Опыт Вашего московского фестиваля «Новый Европейский Театр», который Вы много лет делали, помогает в Зальцбурге? 

Я была бы рада, если б он мне помогал. Но тут все настолько по-другому устроено! На NETе было раз в десять легче! Да, у нас не было денег, и мне не хватает нулей, чтоб сказать, насколько бюджет Зальцбургского фестиваля больше нашего NETa. Но мы были задорные, молодые и начинали с драйвом, который сохранялся все эти годы. Мы не оглядывались на традиции и не боялись рисковать. А тут есть свои очень внятные ожидания публики и сложнейшая логистика.

В нынешней программе «Jedermann» Гуго фон Гофмансталя в очередной раз вызвал у публики огромный интерес…

Это не просто интерес, это какой-то невероятный бум! Премьера состоялась, она объективно суперуспешная: билеты на все 14 показов распроданы в начале января. Каждый спектакль играется на зал, в котором две с половиной тысячи зрителей. Мы дополнительно объявили генеральную репетицию на зрителя. В 9:30 открылись продажи, в 9:31 все было распродано.

Какие ощущения у Вас возникают от этого?

Такой, знаете ли, комплекс ощущений, впечатлений! Они самого разного свойства: от восторга до офигевания. Но Зальцбург вообще удивительное место. Я сейчас сижу – и у меня купола собора на уровне глаз, а они – на фоне голубого неба, переходящего в горы, покрытые лесами. А полчаса назад на репетиции я была окружена звуками божественных оркестров. Рецепторы не успокаиваются ни на минуту, их все время тревожат визуальные, звуковые впечатления, даже запахи цветущих растений…

Это не очень просто, наверное, так и до «синдрома Стендаля» недалеко…

Это он и есть, абсолютно, хотя я и не в Италии! Плюс толпы туристов. Ты не просто сидишь в офисе, а ощущаешь, будто бы твой офис – Зимний дворец. А вокруг люди в Эрмитаж приходят. Совершенно невозможно работать!

Чувствуете себя героиней кино?

Конечно, причем я на ходу сочиняю – не пьесу, а именно сценарий фильма. Я раньше никогда не писала сценариев, но здешние впечатления для пьесы или романа не подходят, а вот для голливудского фильма под названием «Зальцбург» – вполне. И я иногда коллегам говорю: «Не забывайте, вы все персонажи моего будущего фильма». Они смеются.

Кстати, о пьесах. Ваш спектакль «Музей неучтенных голосов», сыгранный на Wiener Festwochen в прошлом году, – рефлексия или моментальный снимок реальности, фиксация происходящих на родине и в мире событий?

Это рефлексия, безусловно, и очень специальная. У меня и биография-то специальная: мало кто дважды в жизни становится изгнанником, теряя свое прошлое. Когда такое случилось в первый раз в 90-е в Азербайджане, где жила наша семья, я была совсем молодым человеком. Моя психика тогда постаралась отсечь произошедшее, я начала строить жизнь с нуля. А теперь, когда уехала из России, когда заново построенная жизнь тоже оказалась потеряна, эта потеря новым светом высветила прежнюю. И я сочинила спектакль «Музей неучтенных голосов» и сочинила пьесу «Land of No Return» – это два абсолютно разных произведения. Пьеса скоро будет поставлена в одном из ведущих театров Германии, а «Музей неучтенных голосов» – перформативное действо, для которого я написала текст.

И вся программа драмы Зальцбурга-2024 вписывается в эту парадигму.

Естественно. У нас есть «Sternstunden der Menschheit», это Цвейг, эмигрант, покончивший с собой, – не будем про это забывать, он изгнанник. И, конечно, канун Первой мировой войны – «Волшебная гора» Манна в постановке Кристиана Люпы. И спектакль «Everything That Happenedand Would Happen» Хайнера Геббельса, сделанный на базе исторической книги Патрика Оуржедника «Europeana».

Спектакль Геббельса, кажется, 2018 года?

Да, и это, кстати, нетипично для Зальцбурга – играть старые спектакли. Обычно в программе фестиваля стоят только премьеры, так исторически сложилось, что тоже создает дополнительные сложности. Но я пытаюсь и это изменить. Так что теперь у нас два «guest performances»: «Everything That Happened and Would Happen» Хайнера Геббельса и Midsummer Night’s Dream Александра Экмана.

В Вашей программе Зальцбургского фестиваля есть «Orpheus sprengt die Grenzen», где артисты читают письма Цветаевой, Рильке, Пастернака. Эта работа тоже совершенно созвучна тому, что Вы говорите.

Конечно. В программе у меня нет ни российских режиссеров, ни российской темы. Но странно было бы делать вид, что я никак не связана с Россией, что меня не интересует, что там происходит. Интересует, конечно.

И в рамках readings я решила сделать два проекта. Это «Hallo, hier spricht Nawalny» по письмам Алексея Навального из тюрьмы, и «Orpheus sprengt die Grenzen» по переписке Рильке, Пастернака и Цветаевой, и она совсем про другое. В то время ведь много чего происходило: Цветаева в эмиграции, Пастернак – в непростых, скажем так, жизненных обстоятельствах, Рильке живет последний год своей жизни. Но в их текстах всей политической жизни как будто бы и нет. Они живут в таких горних высях, в таких эмпиреях, просто поразительно. И эти удивительные влюбленности людей, которые никогда не видели друг друга: Рильке и Цветаева прожили год с небольшим в невероятных чувствах, не видев друг друга ни разу. И вот она ему пишет короткое письмо со своим адресом, а он умирает через полтора месяца… Она пишет письмо уже умершему Рильке – по ту сторону бытия.

Это очень сложное чтение. Да, проза – но проза поэтов. И все пришлось сокращать, иначе зритель, слушатель утонет в ней просто. Невероятный языковой строй, строй мысли! Но все равно прорывается у Цветаевой эмигрантская тоска, точнее – ощущение чудовищной потерянности, заброшенности, зыбкости почвы под ногами. При том, что она не жалуется – таков просто фон ее писем.

И единственный рецепт против зыбкости – творчество?

Для меня – да. Я не знаю других рецептов. Наверное, если ты глубоко верующий человек, воцерковленный – это спасает и держит на плаву. Я не атеист отнюдь, но мой агностицизм вступает в сложный диалог с попыткой уверовать. От природы ум мой – у всех ведь есть какой-то ум! – был скорее склонен к аналитике, поэтому я стала критиком и историком. Но в аналитике нет терапевтического эффекта. Я психологически устойчивый человек, и, как ни парадоксально, это связано с внутренним ощущением трагизма бытия как такового, даже если не брать в расчет обстоятельства внешние. И живу с этим мироощущением с очень раннего возраста, что не связано ни с погромами, ни с ранней смертью родителей или с другими трагическими событиями. Ощущение очень глубоко внутри меня укоренено. А единственной терапией является творчество, оно спасительно.