Это дебютный спектакль Ии Патаркацишвили — политической активистки, пришедшей в театр, чтобы сделать страшную работу. Можно было бы сказать, что спектакль о природе боли, но нет — он об истоках несвободы вообще, о страхе и о том, что происходит с человеком в тюремной камере.

Заходя в зал, зритель сразу попадает в пространство спектакля с актерами: один из них спит, второй медленно переходит из угла в угол, остекленевшими от ужаса глазами глядя в пространство, куда — нам неведомо. Каждый из них — в своей бетонной тюремной камере, оснащенной железной скамейкой да миской для баланды (как перевести на английский слово «баланда»? И почему я с легкостью употребляю весь этот тюремный язык?). Стен в физическом смысле нет — они поднимаются сантиметров на тридцать-сорок от пола, но даже в эфемерном воплощении непреодолимы. Позади них — металлический трап-дорожка, при одном взгляде на него понятно, как здесь гремят тяжелые подошвы надсмотрщика. Так и происходит: и удар по трапу дубинки ошарашивает зрителя разрывающим уши грохотом.

Постепенно, реплика за репликой, мы понимаем, кто заключенные, почему они тут сидят. Впрямую тоталитарный режим не называют — подставляй любой, тот, какой тебе больнее. Заключенные – доктор и актер, ни разу не видевшие друг друга, перестукиваются ложками через бетонные стены мужской тюрьмы. Страх, недоверие, надежда, отчаяние сменяют друг друга так же, как в разных углах камеры доктора меняются местами миска да ложка. Словно стрелки воображаемых часов они отмечают час за часом, день за днем, неделю за неделей.
Растерянный, испуганный Валдез (Вай Али) – это Пьеро, с лица которого осыпалась белая пудра, отросла щетина, но глаза растерянного поэта куда же денешь? Его движения — пластика сеттера, потерявшего добычу. Вот только что были софиты, овации, интервью — но вдруг ты уже сидишь в бетонной клетке, тебя бьют, бьют ни за что, и невозможно сдержать дрожь страдающей плоти, тело существует как бы отдельно. Валдез то руку забудет в воздухе, то взглядом потеряется в потолке.

Уоллес (Ричард Харрингтон) – доктор. Он старше, сдержанней, остается цельным даже в этих нечеловеческих условиях, и тюремная роба сидит на нем, как сшитый на заказ пиджак. Так и кажется, что сейчас врач примет пациента и поедет ужинать в ресторан, а потом в оперу. Его ровный баритон даже в бетонных стенах звучит успокаивающе: о этот странный терапевтический эффект. Он тоже боится пыток, но, кажется, принимает их как неотъемлемую часть болезни, поразившей общество. Возможно, неизлечимой — но как минимум подлежащей изучению.

Напряженный диалог, полный ужаса и безысходности, нарушает рев сирен и вспыхивание красных ламп, нагнетая напряжение. Но появление тюремного охранника (Росс Томлинсон), третьего участника трагедии, повергнет все во тьму бесконечного ужаса. Молодой, сильный, вовсе не дурак (Боже мой, даже знает имя Сирано!) — он вышагивает по гремящему полу, наслаждаясь своей властью, силой, упиваясь ею и теряя человеческое с каждой минутой. Тем страшнее будут его последующие изменения. Многозначительно висит дубинка на бедре этого Марка Крысобоя, винтика пенитенциарной системы. Не просто так она там висит.

Вот черный мешок как-то косо напялен на голову одного из заключенных, отчего складки ткани становятся ушами, а угол — длинным, бессмысленно задранным хвастливым носом на безглазой матерчатой башке. И тут звучит имя Сирано де Бержерака, так нелепо и страшно отсылающего к нежной трагедии Ростана о несчастной любви поэта. Да какая поэзия, любовь тут, где место только нечеловеческим мучениям?

Есть такой жанр — гиньоль. Он родился совершенно случайно: зубной врач-самоучка придумал перчаточную куклу со смешным угрожающим носом. Чтобы развеселить пришедших к нему пациентов, он показывал им, как мсье Гиньоль (старший родственник Петрушки, кстати) лупит палкой всех кого ни попадя – зритель хохотал и со сниженным страхом к физическим страданиям шел в пыточное кресло драть зуб без обезболивания. Но с течением истории шуточные элементы оказались содраны, как кожа с экорше. Словом «гиньоль» стали обозначать спектакль, в котором на сцену выводят физические мучения, ужасные, невыносимые события и действия. И когда охранник в очередной раз гремит сапогами по ребристому железному полу коридора, руки у него по локоть в крови — жирной и блестящей, как мазут. Дубинка хлопает по коленке не в такт, шаг неровен. Охранник трясется, плачет, подвывает и рассказывает, как пытал человека. Ломая — сломался сам!

Ансамбль этого спектакля — три актера, как и положено в гиньоле: Доктор, Актер и Петрушка с дубинкой. Кукольный паяц колотит всех почем зря до смерти, но публика не хохочет — в театре висит мертвая тишина, иногда нарушаемая криками и ударами. Конечно, это не ужас ради ужаса — зритель идет в зал сквозь выставку фотографий людей, попавших в тюрьмы России за свои политические высказывания. Каждая карточка закрыта частой решеткой, глаза на изображениях смотрят из клетки. Дышать после Unseen физически тяжело. Не только потому, что трудно смотреть на страдания, пусть даже и поставленные режиссером, сыгранные актерами, «не настоящие», гиньольные. И кровь бутафорская, и дубинка опускается на пальцы заключенного в рапиде — слава Богу. Но зритель отчетливо понимает: где-то прямо сейчас…

Когда превратившийся в заплаканного мальчика надсмотрщик откроет двери камер, заключенные не покинут тюрьму. И посыл ясен — куда идти-то, куда деваться от ужасающего пресса, давящего маленького Сирано?

Спектакль идет до 15 декабря